Читал во сне обрывки текста

и всей душой торжествовал;

и сон исчез; болело место,

о коем текст повествовал.

Люди, до глубоких тайн охочие,

знают, как устроена игра:

или будет Божье полномочие,

или не нароешь ни хера.

Иная жизнь вокруг течёт,

иной размах, иная норма,

нам воздаваемый почёт —

прощанья вежливая форма.

Не разбираюсь я во многом,

достойном острого внимания,

поскольку в разуме убогом

нет сил уже для понимания.

К судьбе моё доверие не слепо,

и я не фаталист в подвижной клетке,

живой душе надеяться нелепо

на милости бесчувственной рулетки.

Еврейский Бог весьма ревнив

и для Него – любой греховен:

ведь даже верность сохранив,

ты в тайном помысле виновен.

Я все утраты трезво взвесил,

прикинул риск от А до Я,

и стал от дивной мысли весел:

теперь законна лень моя.

К России я по-прежнему привязан,

хоть ездить без охоты стал туда,

теперь я ей чувствительно обязан

за чувство непрестанного стыда.

Истории бурлящая вода

сметает все преграды и плотины,

а думать, что течёт она туда,

где лучше, – перестали и кретины.

В игре по типу биржевой

судьба не знает махинаций,

и я вполне ещё живой,

но мой пакет уже без акций.

Духом ощутимо, видно взглядом,

как непринуждённо и интимно

быт и бытиё здесь ходят рядом

и перекликаются взаимно.

Накопленные в доме сбережения,

привезённые мной из-за границы,

высокого достойны уважения,

поскольку разлетаются, как птицы.

Я много думал, подытожа,

что понял, чувствуя и видя;

о жизни если думать лёжа,

она светлей, чем если сидя.

Нас уже не манит неизвестность,

а что близко, мы переиначили:

всю свою болотистую местность

горными вершинами назначили.

Свой обывательский покой

оберегая много лет,

я эту жизнь люблю такой —

с домашним запахом котлет.

Укрытый от азартной суеты

исконно стариковским недоверием,

я нюхаю весенние цветы

с осенним на лице высокомерием.

Легко могу принять и допустить:

божественно Всевидящее Око,

мой ум готов немногое вместить,

но внятное мне – дьявольски жестоко.

Вчера шепнуло мне сердчишко,

заставив лечь и слух напрячь:

уже ты, милый, не мальчишка,

прижми свой гонор или спрячь.

Я бросил распускать павлиньи перья,

держусь подобно хрупкому сосуду,

по типу красоты похож теперь я

уже на антикварную посуду.

С годами наши дарования

ничуть не склонны к убыванию,

легко от самооплевания

склоняя к самолюбованию.

А жалко мне меня с моим умишком,

до многого я им не дотянусь,

поэтому и трогает не слишком

божественных решений блеск и гнусь.

Пишу не чтобы насладиться,

меня томит не страсть, а мука,

и я спешу освободиться

от распирающего звука.

А вечером, уже под освежение,

течёт воспоминательный ручей,

и каждое былое поражение

становится достойнейшей ничьей.

Банально, заурядно и обыденно —

отныне это явь и это есть —

подкравшаяся тихо и невидимо

нас чёрная прихватывает весть.

Не видя прелести в фасаде,

меня судьба словила сзади.

Пройдя через опасности и гнусь,

пока тянулись годы заключения,—

ужели я сломаюсь и загнусь

от горестных превратностей лечения?

Едва я только вышел на опушку,

ища семье для ужина грибы,

судьба меня захлопнула в ловушку,

чтоб реже я шутил насчёт судьбы.