Все в мысли сходятся одной

насчёт всего одной из наций:

еврей, настигнутый войной,

обязан не сопротивляться.

Не слушая кипящей жизни шум,

минуя лжи возведенный гранит,

опавшую листву я ворошу —

она остатки памяти хранит.

Для мысли слово – верный друг,

дарящий мысли облик дерзкий,

но есть слова – от подлых рук

на них следы и запах мерзкий.

Тихо поумнев на склоне лет,

я хвалюсь не всем перед гостями:

есть и у меня в шкафу скелет —

пусть пока побрякает костями.

Ласкали нежные уста

нам на весеннем карнавале

весьма различные места,

но до души – не доставали.

В любую речь для аромата

и чтобы краткость уберечь,

добавить если каплю мата —

намного ярче станет речь.

Давно уж море жизни плещет,

неся челнок мой немудрёный,

а небо хмурится зловеще,

и точит море дух ядрёный.

По мере личного сгорания

душе становятся ясней

пустые хлопоты старания

предугадать, что станет с ней.

Когда несёшься кувырком

в потоке чёрных дней,

то притворяться дураком

становится трудней.

Бог людям сузил кругозор

для слепоты как бы отсутствия,

чтобы не мучил нас позор

и не сжигала боль сочувствия.

Среди всемирных прохиндеев

и где клубится крупный сброд —

заметно много иудеев:

широк талантом наш народ.

Как робко это существо!

Он тихий, вдумчивый и грустный.

Но гложет жизни вещество,

как ест червяк листок капустный.

Когда раздора мелкий вирус

неслышно селится меж нас,

не замечаешь, как он вырос

и стал заразней в сотни раз.

Как это странно: все поэты

из той поры, наивно-дымчатой,

давно мертвы. Их силуэты

уже и в памяти расплывчаты.

Являя и цинизм, и аморальность,

я думаю в гордыне и смущении:

евреи – объективная реальность,

дарованная миру в ощущении.

На свете очевидны территории,

охваченные внутренним горением,

где плавное течение истории

сменяется вдруг диким завихрением.

Я очень тронут и польщён

высоким Божьим покровительством,

однако сильно истощён

своим ленивым долгожительством.

Разъезженная жизни колея

не часто вынуждает задыхаться —

на мелкие превратности плюя,

вполне по ней приятно бултыхаться.

Чтобы сгинула злая хандра

и душа организм разбудила,

надо вслух удивиться с утра:

как ты жив ещё, старый мудила?

Люди молятся, Бога хваля,

я могу лишь явить им сочувствие;

Бог давно уже знает, что я

уважаю Его за отсутствие.

Я в жизни ничего не понимаю —

запутана, изменчива, темна,

но рюмку ежедневно поднимаю

за то, чтобы продолжилась она.

В атаке, в бою, на бегу

еврей себя горько ругает:

еврей когда страшен врагу,

его это тоже пугает.

История капризна и причудлива,

симпатии меняет прихотливо,

играющий без риска и занудливо —

не друг и не любовник музе Клио.

Со времён чечевичной похлёбки

каждый стал боязлив и опаслив,

но росло и искусство наёбки:

тот, кого наебли, нынче счастлив.

Хотя война у нас – локальная,

но так еврей за всё в ответе,

что извергается фекальная

волна эмоций по планете.

Мне близкий друг принёс вино,

чтоб тонкий вкус во мне копился,

меня растрогало оно,

и грубым виски я напился.

Муза тихо бесится, ища,

чем и как поэта взволновать,

а его, гулящего хлыща,

девка затащила на кровать.