Я снова встала на свои рельсы и принялась высматривать местечко, где бы я могла поесть. Я вышла на Фицрой-стрит, где было два старых больших отеля, много магазинчиков и итальянских ресторанов. Я зашла в один из них. Он показался мне старым и немодным, и я ему посочувствовала. Там сидела пожилая пара. Они прислонились спиной к стене и просто смотрели по сторонам. Они не разговаривали. Когда я вошла, мужчина поднялся и выставил вперед большой живот. Он подошел ко мне.

— Я могу заказать пасту или еще что-нибудь? — спросила я. (Время ланча уже давно прошло.)

Он оглянулся на женщину, она кивнула.

— Хотите пасту по-неаполитански? — уточнил он.

— Конечно.

Я поняла это так, что у пожилой итальянской пары иссяк запас слов друг для друга. Меня это обеспокоило. Сказать по правде, меня тревожила мысль о замужестве. Я боялась, что муж может быстро мне надоесть. Настанет момент, когда он уже перескажет мне все, что было в его жизни, поделится мнением по всем возможным поводам, и что тогда? Через какое-то время в семейных парах должны прекращаться разговоры — такие разговоры, которые уносят вас, заставляют истекать кровью, сгибают в три погибели, вспенивают вас как шампанское, туманят взгляд. И остается только вялотекущий обмен безвкусными замечаниями о супе или о маковом зернышке, застрявшем между зубов. Так я думала о себе и Гарри Джейкобе. Что, если наступит скука? Я представляла себе разговоры, к которым может прийти парочка типа меня и Гарри. Получалось примерно так.

— Тебе нравится? — говорит она.

— Что? — говорит он.

— Тебе нравится суп? Я добавила туда перец чили.

— Угу. Вкусный. — Он дует на него, зачерпывает немного ложкой и думает: а что дальше? Что будет после обеда?

Она замечает что он капнул супом себе на свитер. Она испытывает легкое раздражение и тянется за солью.

— Эй, дорогуша, как думаешь, сколько мне лет? А? — Старый итальянец шумно плюхнул на стол передо мной миску с пастой.

— Пятьдесят.

— Шестьдесят три. — Он торжествующе стукнул себя кулаком в грудь и расхохотался.

Я шла и шла вдоль по улице. В голове не было ни одной мысли, ни одной направленной мысли, а только противоположность направленной мысли. Это был просто импульс, неуправляемый импульс. Я, как волна, катилась вперед. И даже ни капельки не хромала.

Еще там шел маленький мальчик в красных шортиках и рубашечке. Пухлые щечки, рубашечка заправлена в шортики. Я внимательно смотрела на него, а он вдруг яростно бросил камень в стаю голубей на мостовой. Голуби словно подорвались на мине, хлопанье крыльев разошлось по воздуху взрывной волной. Мальчик продолжал идти, засовывая в рот красный леденец на палочке и триумфально размахивая маленькими, похожими на сардельки ручками. У меня не нашлось добрых мыслей для этого малыша, от имени голубей — не нашлось.

Я подобрала красивый желтоватый лист гинкго и прикрепила его к своим волосам, только он при этом сломался. В моих волосах была половинка этого прекрасного листа, небо сияло, и у меня возникло какое-то особенное чувство. Огни баров и кафе разрисовали ночь, как пригласительную открытку. Это приглашение хотелось принять. На улице, у маленького столика, стояла смуглая высокая цыганка. Она брала доллар за вопрос. На ней было что-то сверкающее. Определенно, что-то сверкающее. К ее шарфу были пришиты крошечные золотые диски, это они-то и сверкали, а еще на ней была длинная шелестящая юбка. Купив один вопрос, я спросила про любовь, но я не собиралась непременно ей поверить. Мне просто хотелось чего-нибудь сверкающего, хотелось прикоснуться к несколько непристойной ночной жизни улицы.

Цыганка взяла мою руку. Она сказала: «Удача тебя благословила, ты всегда будешь находиться под защитой. Ты художница?» Я отрицательно качнула головой. «Твое сердце, — продолжила она, — прекрасно связано с разумом. Ты должна отдавать должное и тому, и другому, но ты должна прекратить любить опасного мужчину, ты должна любить того, кто любит семью».

Я хотела спросить: «А как понять, что человек любит семью, пока у него нет семьи?» — но я заплатила только за один вопрос. В любом случае, подумала я, семья тоже может таить в себе опасность.

Старик толкал перед собой тележку с огромной грудой пластиковых мусорных мешков. На нем были белые шлепанцы и коричневый костюм. Он выглядел усталым, мешки зловеще поблескивали. Я знала, что у города серое темное сердце. Вокруг были пористые голодные дома, они стояли слишком близко, слишком тесно. Жизнь вымазала их своей грязью и своей любовью, снаружи и изнутри. Возникало чувство, что каждый уголок — живой, пульсирующий и пытливый. Стоит только взглянуть на него, прижаться к нему своим сердцем, и он тотчас отзовется мощным ударом своего.

На стене был приклеен плакат. Наполовину отодранный. На нем было написано огромное слово. Der Fensterputzer. По картинке я догадалась, что по-немецки это означает «средство для мытья окон».

Der Fensterputzer.

Der Fensterputzer.

Хрум-хрум.

На самом деле я чувствовала себя как кошка. Я вся была роскошная и небрежная, сотканная из шелка. Я была крадущаяся и гладкая, и ничто не могло меня зацепить, ничто. Я скользила в ночь, неся в себе огромное горящее сердце, я была как счастливый поющий мальчишка. У меня было ощущение, что что-то прибыло внутрь меня, подобно тому, как письмо проскальзывает в почтовый ящик, только это было не письмо, а новое восхитительное знание, откровение, и оно всецело принадлежало этому моменту. Это может прозвучать банально, но именно в тот момент я знала, И никогда потом мне это не было так ясно, что ничто не имеет значения. Тогда я понимала это, и потому тогда это так и было. Вот как все просто. Я могла бы продолжать бродить по улицам, и было бы совсем не важно, куда я иду. Я была легким дуновением ветра, принявшим форму девушки.

А ведь обычно все имело значение.

У супермаркета сидела и ждала хозяина старая желтая собака. Я подошла к ней ближе, я подошла ближе и какое-то время побыла с ней. У нее был встревоженный вид, поэтому я начала ей кое-что нашептывать. Я говорила: «Понимаешь, не стоит тревожиться, ничто не имеет значения». Похоже, мне не удалось убедить в этом желтую собаку, и тогда я поменяла тактику. Я применила философский подход. Я сказала: «Представь, насколько все было бы хуже, если бы все было известно заранее, если бы все было ясным и практичным, как красные пластмассовые часы у нас на кухне. Представь, как этим часам, должно быть, не хватает импровизаций, как им хотелось бы потеряться в догадках или поваляться на солнышке, не имея в голове ни единого плана».

Желтая собака неожиданно завиляла хвостом и встала, и только я подумала, что собаки — самые философичные существа на свете, как увидела, что она виляет хвостом, приветствуя девушку, а не мою философию. Девушка была яркая, сияющая, блондинка до мозга костей. Они были прекрасной парой — она и желтая собака: обе крупные, напитанные «Педигри». На ней была мини-юбочка и маленький розовый топик с надписью «Королева диско». И у нее была превосходная загорелая кожа, которая выглядела как полированная мебель из сосны. Я стояла рядом, пока она отвязывала собаку. «Педигри», повторила я сама себе, вот что она ест, и это объясняет стройность и силу ее ног и лоснистость хвоста ее волос. И как раз в тот момент, когда это слово складывалось в моем сознании, королева диско улыбнулась и сказала мне «привет». Она сказала это так мило, что я немедленно устыдилась самой себя, потому что я думала про «Педигри», и я постаралась загладить это ангельской улыбкой. Похоже, она не заметила ни того, ни другого, и было видно, что ей живется легко. Она и ее собака стали удаляться от меня танцующей походкой, окруженные ореолом прекрасного желтого сияния, а я осталась стоять, размышляя, почему у меня такая привычка — не очень-то лестно описывать других людей. Некто Противный заявил: «Потому что ты плохая». Но дело было не только в этом, я еще словно была занята тем, что защищалась от Кого-то Противного в ее голове. Я всегда представляла себе, что вокруг идет молчаливая яростная битва этих Противных: приглушенные удары хлыстами языков, летящие стрелы отрицательных оценок, из одной головы в другую, особенно часто — в мою, из-за моего носа, или же потому, что я безнадежна, или же потому, что у меня нет Т-образных ремешков. Возможно, никого и не было на поле брани, кроме меня, одинокого сумасшедшего рыцаря, отражающего удары воображаемых копий.