Айви сидела в большом кресле рядом с кроватью, лицом к окну. Она не читала, не смотрела телевизор, не складывала головоломку. Она просто сидела, неподвижная, тихая и такая нежная, что возникало чувство, что нужно перейти на шепот и преклонить колени, будто она святой человек, переживающий момент духовного просветления. Она была маленькой и худенькой, и абрикосовое с голубым платье в цветочек сидело на ней очень свободно. Когда мы вошли, ее худенькие руки слегка дрогнули, как испуганные ветви при внезапном порыве ветра. Она повернулась к нам в каком-то неловком волнении, будто мы ее разбудили, и прищурилась, пытаясь сфокусировать взгляд.
— Что? — сказала она сердито, впиваясь костлявыми руками в подлокотники.
Женщина подтолкнула меня вперед, громко прошептала: «Это Манон» — и закрыла дверь, оставив нас наедине.
— Манон? — Голос Айви взлетел вверх и словно бы растаял.
— Привет, Айви. — Я наклонилась и взяла ее за руку. Рука была вся в веснушках.
— Манон? — повторила она и крепко сжала мою руку, а другую руку, которая сильно дрожала, поднесла ко рту. Бледная и встревоженная, она пытливо вглядывалась в мое лицо. Потом она отвернулась и посмотрела в окно, по-прежнему касаясь своих губ трясущейся рукой.
— А я думала, что сплю. — Когда она снова на меня посмотрела, в ее почти бесцветных старческих глазах стояли слезы.
Вот я и встретилась с Айви, и со мной происходило что-то странное. Словно кто-то сжимал мое сердце, и от этого глаза наполнялись слезами. Я уже давным-давно не плакала и оттого чувствовала ужасную неловкость. Я вся покраснела, вытерла глаза и стала дико озираться, потому что мне казалось, что надо немедленно что-то сделать, а не стоять просто так, с глазами, полными слез. Айви потянулась ко мне, и я тут же очутилась в ее объятиях, прижалась щекой к ее щеке, дряблой и мягкой, как застиранный носовой платочек. От Айви пахло лавандой и мылом, ее глаза сияли, она легонько похлопывала по краю кровати, приглашая меня присесть.
— Смотри! — воскликнула она, гордо указывая на книжную полку.
Полка могла бы считаться пустой, если бы не три фотографии в рамках и не маленькая серебряная урна. На одной из фотографий, сделанной на Рождество, были мы с Эдди. Я там была с загипсованной рукой. Я ее сломала в школе, когда пыталась раскачаться на веревке, а потом, отпустив ее, совершить полет. Полет у меня действительно получился, на одно короткое мгновение мне удалось застыть, раскинув руки-крылья, в воздухе, подобно ласточке, подобно горделивому орлу из бальзового дерева. Но потом последовало приземление. Я плюхнулась животом на землю и с хрустом ударилась об нее руками. Но сломалась только одна, и я не плакала, потому что все, кто был на детской площадке, смотрели на меня.
В другой руке я держала куклу. У нее на животе была кнопочка, и, если на нее нажимали, волосы куклы укорачивались, исчезая в дырочке у нее на макушке. При желании волосы можно было снова удлинить, для этого нужно было просто их потянуть, но я их обстригла мамиными маникюрными ножничками, чтобы проверить, будут ли они расти. После этого они уже не росли, и кукла стала выглядеть как панк. Когда мама это увидела, она сказала, что мне нельзя давать ничего хорошего, потому что я все уничтожаю, а я совершенно не хотела уничтожать куклу.
На этой фотографии Эдди был в красных шортах. Он стоял, задрав подбородок, и выглядел весьма самодовольно, без каких-либо на то особых причин, ведь никакой куклы у него не было. Как это на него похоже, подумала я и вздохнула.
Рядом стояла свадебная черно-белая фотография Айви. Бенджамин, высокий и гордый, держал в одной руке белые перчатки, а другой, с видом собственника, обнимал молодую жену. Айви держала букет лилий. Она спокойно улыбалась. У ее ног пенилась фата. На Айви было атласное платье цвета слоновой кости, на каждом рукаве по пятнадцать маленьких пуговок. Она сама сшила это платье.
Я взяла в руки третью фотографию. На ней были мои родители, в ресторане. Мама смотрела на папу, папа смотрел в объектив. На маме было платье с глубоким вырезом, волосы были убраны наверх. Она смотрела на папу так, как я никогда не видела, чтобы она на него смотрела, так, будто она находила его привлекательным.
— Это твои родители, — сказала Айви, наклоняясь вперед. — Это день их помолвки. Тебя еще и на свете тогда не было. Мы были в городе, в ресторане «У Флорентино». Ты когда-нибудь была там?
Я отрицательно покачала головой и поставила фотографию на место. Айви откинулась в кресле и стала меня рассматривать.
— Ну вы только на нее поглядите. Манон, я глазам своим не верю. Ты такая взрослая. А платье-то какое. Ну и ну, ты выглядишь чудесно, просто чудесно. Сколько я тебя не видела? Сколько? — Она прижала руку к груди.
— С тех пор, как Эдди…
— Ох! — воскликнула она. Ее взгляд стал печальным, она медленно покачала головой. — Это ужасно, дорогая моя. И все. Это просто ужасно. Твоя мама… — Ее голос растаял в воздухе, рука сжала горло. Айви неожиданно притихла.
— Айви?
Она очнулась. Она коснулась моей щеки.
— Манон, ты обязательно должна когда-нибудь туда сходить. В ресторан «У Флорентино». Скажешь Джорджио, кто ты такая. Скажешь, что ты единственная внучка Айви и Бенджамина Кларксонов. Он главный официант. Он должен помнить меня и Бена. Мы туда ходили на все наши годовщины. Третьего мая. Каждый год. Представляешь? — Она потрепала мое колено и усмехнулась. — Скажи мне, дорогая, скажи мне, а мальчик у тебя есть?
— Нет, — сказала я. Я хотела бы сказать «да». Я бы действительно хотела рассказать Айви о прошлой осени. Но рассказывать пришлось бы долго, и я не была уверена, что бабушки разбираются в таких вещах.
— Нет? — Она засмеялась и снова потрепала мое колено. — Обязательно будет.
Я сменила тему.
— Айви, а здесь нормально? Я имею в виду, тебе здесь нравится?
— Здесь? — воскликнула Айви. — Эх, моя дорогая, здесь никому не нравится. Никто не хочет здесь жить. Нет-нет, медсестры здесь очень хорошие, но никто не хочет здесь жить. О господи, а ты видела гостиную? Ты видела, как там все сидят и спят?
— Но ты не такая, как они, Айви.
— Нет, пока нет. У пары-тройки из нас мозги пока на месте. Есть я, и Патрисия, и Берт Гэммон. И еще Сельма Блейк. Сельма молодец, только говорит слишком много. Через какое-то время даже уши начинают болеть. — Айви устроилась в кресле поудобнее и кивком указала на дверь. — Ты видела наш двор? Пришлось стены сделать повыше, потому что некоторые все время пытаются убежать домой. — Она тихонько фыркнула и пожала плечами, ее худенькие старческие локти оттопырились при этом в стороны.
— Тебе надо жить с нами, Айви.
При этих словах взгляд ее застыл, словно ушел внутрь, она смотрела прямо перед собой и ускользала от меня. Я наблюдала за ней. Ее рот превратился в тонкую бледную линию. Теперь Айви выглядела как очень старая женщина. Лицо осунулось. Я не хотела этого видеть, но видела, что она приближается к завершению своей жизни. Мое сердце болезненно сжалось. Хотя я редко с ней виделась, для меня было очень важно, что Айви здесь живет. Я по-настоящему очень сильно любила Айви. Именно Айви давала мне чувство семьи, правильное чувство семьи — той семьи, где тебя обнимают, целуют, спрашивают, как дела, говорят тебе, что ты красавица, а не безнадежный урод. Одна мысль о том, что Айви здесь не будет, заставила меня больно впиться пальцами в собственную ногу.
Когда Айви вернулась, ее лицо озарилось радостью, будто она снова только что меня увидела.
— Слушай, Айви, давай я тебе разотру ступни. Они болят?
После того как Бенджамин умер в своей большой синей кровати, Айви стала худенькой и хрупкой, как лебедь, и ее здоровье стало сдавать. Она часто падала и ломала то колено, то косточку в стопе. Когда она лежала в больнице, я делала ей массаж стоп, потому что у нее началось какое-то воспаление, и ничего не помогало, никакие мази или таблетки. Она утверждала, что ей по-настоящему помогает только растирание. Меня беспокоили ноги Айви; мне казалось, что она их теряет, что после того, как она столько лет пробыла женой Бенджамина, теперь, когда его не стало, и ноги ее покидали. Я представляла себе, как они медленно тают, начиная со стоп. Поэтому я эти стопы все время растирала, чтобы заставить их вернуться на место, чтобы научить их снова ходить по земле.
