Так как все-таки это тоже было не слишком близко и поездка стоила недешево, моих родных на свадьбе было мало. Сестра Джина хотела приехать, но ее мужу не удалось отпроситься с работы. Со стороны Нуччи была уйма женщин. В ее семействе были одни бабы, у всех у них рождались дочери, которые потом оставались вдовами. Из-за вечного траура все они — и молодые, и старые — всегда ходили в черном, и люди ворчали, что они приносят несчастье. Я в такие вещи не верю, но когда приехал в ее селение и познакомился с ними, то, оставшись наедине с невестой, спросил: «Ну хотя бы до сорока ты дашь мне дожить?»

Мать сшила себе новое платье; на отце был все тот же темный костюм, в котором женился он сам. Время от времени он его немножко подправлял, но за тридцать пять лет брака почти из него не вытолстел. Оба они были довольны, но мою мать сразу можно было узнать среди всех женщин, так она заливалась слезами. Отец же напускал на себя серьезный вид. Однако то и дело поглядывал на меня. После окончания церемонии, когда уже садились во взятую напрокат машину, он обнял меня и сказал:

— Ну, а теперь дело за внуками. Надеюсь, будет мальчик.

Я пригласил человек десять друзей из Палермо, а Козентино согласился быть шафером. На моей свадьбе у церкви стояли две «Джульетты» и другие дорогие автомобили. Так что перед родственниками я показался в лучшем виде. Но чего я не ожидал, так это подарка — пятьсот тысяч лир. Его преподнес не Козентино и никто из других «пиччотти» — каждый из них что-то подарил мне в соответствии со своими возможностями. А этот дар исходил от человека, с которым я еще не был знаком. Более того, я даже не знал о его существовании и о том, что в моей жизни он играет еще более важную роль, чем играли дон Пеппе в Муссомели, дон Чиччо в Рьези или Доктор в Корлеоне. Получить этот подарок было для меня честью, и, когда Козентино потихонечку мне его вручил, я прямо-таки растрогался.

— Благодарю от всего сердца, — сказал я ему и обнял.

— Это тебе на обзаведение.

Я отдал бы год жизни за возможность отвести в сторонку отца с матерью и показать им эту пачку новеньких десятитысячных ассигнаций. Но то было бы против правил, а я правила соблюдал, даже когда речь шла о родителях. Поэтому я ограничился тем, что сунул кое-что в руку матери, когда мы прощались. Но так я делал всегда.

В Чефалу́ мы пробыли четыре дня. Утром загорали на пляже, потом до отвала наедались рыбой, а после обеда и вечером гуляли. И это было нашим свадебным путешествием.

Я сказал, что война окончилась. Однако последствия ее еще ощущались. Отправили на поселение дона Пеппе Дженко Руссо — в какой-то городок на Севере Италии, все жители которого были против того, чтобы он там жил, — отправили туда, где его окружало презрение, а он вырос и состарился среди всеобщего уважения. Больше его я так и не увидел, а когда он скончался, не сумел выбраться на его похороны.

Правоохранительные органы продолжали без всяких улик хватать всех без разбора, лишь бы показать, что они существуют и на Сицилии еще что-то значат. Таких видных людей, о которых я был немало наслышан, как братья Рими из Алькамо, Гаэтано Филиппоне, как Винченцо Николетти, которого мне довелось видеть всего однажды в зоне его влияния — в Паллавичино. А потом и многих, с кем я был лично знаком или знал в лицо, в том числе одного моего друга по Корлеоне, некоего Бонанно. Говорили, что он перешел на сторону Корлеонцев: потому-то, мол, ему и удавалось столько времени оставаться в живых. Также были арестованы и многие из Корлеонцев: Леолука Багарелла, который был очень известным и достойным «пиччотти», Кришоне, Спарачо и другие. Взяли и Пьетро Торретту, друга Каватайо, который в Палермо был весьма могуществен. И наконец — кажется, это произошло в начале мая — квестор Мангано схватил прятавшегося в Корлеоне Лиджо. Я до сих пор помню напечатанную в газетах фотографию: растерянный Лиджо и от гордости надувшийся, как индюк, Мангано.

— Ну как, Джованнино, теперь можешь жить спокойно? — в тот же вечер спросил меня Козентино. Это была, конечно, шутка. О спокойной жизни не было и речи. Лиджо был болен, все знали, что ходил он с большим трудом. Но руки у него всегда были сильные, и даже сегодня, когда он вылечился и нормально ходит, руки у него по-прежнему действуют лучше ног. Правую его руку зовут Тото́ Риина, а левую — Бернардо Провенцано[43]. В то время они оставались на свободе и скрывались, сегодня они все так же на свободе и скрываются от закона, как и тогда. Человека можно держать в тюрьме всю жизнь, но если руки его на воле и он может, как хочет, ими распоряжаться, это все равно что на воле и сам весь целиком.

Так разве мог я чувствовать себя спокойно?

Но продолжали меня преследовать не люди Лиджо, а легавые. Они просто не могли спокойно видеть, как я беззаботно прогуливаюсь, и сразу же, безо всякого предлога, спешили надеть на меня наручники. Однажды поздно вечером они вломились ко мне в квартиру с обыском. Меня не было дома. Вернувшись, я нашел белую как мел Нуччу, которая была так напугана, что даже не могла плакать. «Да что им от тебя надо?» — непрерывно спрашивала она. А я, чтобы подбодрить ее, отшучивался и уверял, что это, наверно, какая-то ошибка и я устрою скандал в квестуре. Как они смеют вот так врываться к людям? Но она меня не слушала, чувствуя, что здесь что-то не так, но не понимая, в чем дело.

«Вот если бы ты был, допустим, механиком или пекарем, то полиция бы к нам не приходила. А чем занимаешься ты?» — не отставала она. Наконец Нучча немного успокоилась и уснула, но спала неспокойно, во сне дергалась и что-то говорила. Теперь я не мог уже больше врать, и на следующий день рассказал ей, что так как меня уволили, а работу никак не найти, то иногда, чтоб свести концы с концами, приходится по мелочи заниматься контрабандой. Она поклялась, что отныне будет сто раз пересчитывать деньги, прежде чем потратить, что ничего себе больше не будет покупать. И тогда мне не нужно будет больше таким образом зарабатывать деньги. И заставила меня поклясться на распятии, что я прекращу темные дела с сигаретами. Меня разбирал смех: что-что, а вот это я действительно мог обещать ей со спокойной совестью. К тому времени я давно уже не имел больше дела с сигаретами. Женщины все равно что малые дети: чтобы их успокоить, иногда довольно самой невинной лжи.

В те дни я понял разницу между тем, когда ты свободен, и тем, когда сам себя связал по рукам и ногам. Кортимилья когда-то, еще во времена Корлеоне, мне сказал: «Рисковый человек должен оставаться свободным. Что-нибудь одно: или жена, или пистолет». Я понимал, что он прав, так говоря. Но, святый боже, мужчина, у которого нет ни жены, ни детей, разве это мужчина?

За три дня до Рождества Козентино передал мне, чтобы я был наготове и весь день после обеда ждал в баре «Эден». Около четырех явился парень, которого я знал. Звали его Тано. Он был молод, всегда хорошо одет и молчалив. Когда заставал друзей, шел играть с ними на бильярде, а если никого не было, заказывал пиво и сидел, глядясь в зеркало за спиной у бармена. Заводить беседу он не любил. Всякий раз при встрече с ним я говорил: «Привет», и он отвечал: «Привет». Поэтому мы с ним не были ни на «вы», ни на «ты».

Козентино подъехал около шести. Тогда у него была красная «128», всегда вымытая до блеска и сверкающая так, что ее было видно издалека. Когда я выходил из бара, Тано вышел следом за ним. Это было не по правилам, но Козентино уже припарковал машину и шел с веселым видом нам навстречу. Он спросил, знакомы ли мы, и, прежде чем усесться в машину, настоял на том, чтобы угостить нас кофе. Потом, обратись ко мне, так как я был старше и сидел рядом с ним на переднем сиденье, Козентино сказал, что мы с Тано — «одна вещь» (то есть единое целое — принадлежим к одной Семье) и настало время нам с ним вместе выполнить одну работенку.

— Надеюсь, вы на праздники свободны? — спросил он и рассмеялся.

Когда мы остановились заправиться, я увидел, что бак еще наполовину полон. Это означало, что нам предстоит неблизкая дорога. И действительно, мы поехали в сторону Трапани. Автострады тогда еще не было. Около Калатафими Козентино сказал, чтобы мы перестали болтать и внимательно следили за дорогой, потому что нам надо ее хорошенько запомнить.