Пришлось плюнуть на окрестности, и я решил попытать счастья на стройках. В каменщики я не годился, но чернорабочим меня могли взять. Там была совсем другая музыка. Люди всегда требовались, брали всех без разбора. Но платили гроши и отношение было плохое. А если кто пытался протестовать, того сразу же прогоняли. Был один мастер, из местных, так я его до сих пор помню. Ко всем рабочим он обращался не иначе как «эй, ты, доходяга» и при этом хохотал. Он грубо командовал, оскорблял, насмехался. Но я не обращал внимания.

Однажды все мы, сидя прямо на земле, обедали. Мастер как всегда грубо окликнул меня и велел сбегать купить ему десяток «национальных»[27]. Я не отозвался. Это была строительная площадка братьев Лa Барбера, и мастер приходился им какой-то родней. В самом деле, как-то я видел его во «флавии»[28] Анджело Ла Барберы понял, что они с ним родственники или друзья. Все прекратили жевать и уставились на меня. Сколько раз в детстве и юности меня вот так посылали то за тем, то за другим, да еще подгоняли подзатыльником. Но те времена прошли: я уже не мальчишка, мне стукнуло двадцать четыре года. И дело не только в возрасте. Эти времена для меня никогда больше не должны были повториться. Неужели я оставил дома одних и без помощи отца с матерью для того, чтобы этот каин называл меня «доходягой»?

Я поднялся на ноги и пошел к воротам. Проходя мимо мастера, я, однако, сделал вид, что не заметил расстеленной им на траве красивой красной салфетки, на которой лежали хлеб, колбаса, груша, а рядом стояла бутылка вина. Я наступил на салфетку и все это растоптал. Между тем рабочие вскочили, и поэтому тем более мастер не мог стерпеть такого унижения. Он побежал за мной, вопя: «Иди сюда, я тебя убью!» Я повернулся и, уперев руки в бока, ждал, на что он решится. Тогда он повел себя по-другому. Продолжая орать и брызгая слюной, он поклялся, что теперь для меня на Сицилии закрыты все стройплощадки, что я помру с голоду, что он желает мне сдохнуть под забором. А так как я не двигался и продолжал глядеть ему в лицо, он повернулся налево кругом и засеменил к домику землемера, сыпя проклятиями и поминая всех святых, которых только знал.

В голове у меня уже давно вертелась одна мысль. Возможно, делать этого и не следовало, но после происшедшего у меня исчезли последние сомнения. И вот, выйдя со стройплощадки, я прямым ходом направился в гостиницу «Солнце». Помню, что день для Палермо стоял холодный. Опять начиналась зима, а вторую зиму мне вряд ли будет перенести. Кроме того, опять приближались рождественские праздники и хотелось принести домой хоть немножко денег. Мать писала, что у них плохи дела: прохудилась крыша, а кровельщик запросил за работу несусветную цену, да к тому же придется купить новую черепицу.

В гостинице я спросил Франческо Ди Кристину. Служащий сказал, что его давно уже не видно, он болеет. Но здесь люди не были так недоверчивы, как садовые сторожа, и я умел с ними разговаривать. Служащий добавил, что на конец ноября заказаны номера, точной даты он не знал. Я оставил ему на чай пятьсот лир.

Наконец мне немного улыбнулась удача. Каждое утро я ходил на площадь Куаттро Канти. Усаживался на ступенях муниципалитета, откуда хорошо виден весь фасад гостиницы, и ждал. В тот день, когда я его увидел, я был взволнован, как мальчишка. Отец и сын сидели на заднем сиденьи. Шофер, молодой светловолосый парень, на вид северянин, высадил их и уехал. Я подошел не сразу: хотел, чтобы они освободились от всех своих дел.

Около четырех часов дня машина вернулась. Тогда я вошел в гостиницу, опередив шофера. Ди Кристина разговаривал с какими-то людьми, но я понял, что это лишь светская болтовня. Я подошел к нему. Выглядел он больным и постаревшим. Я поцеловал ему руку.

— Да благословит вас господь, дон Чиччу.

Он, прищурившись, взглянул на меня. Его сын Джузеппе тоже смотрел на меня, но не узнавал. Остальные, продолжая беседу, отошли в сторону.

— Так ты жив?

— Да, ваша милость.

Дон Чиччо сказал несколько слов Джованни, объясняя, кто я, и почему он удивился, меня увидев. Мне от радости хотелось прыгать, как козленку: я не ждал столь отеческого приема. Ведь к тому же я тогда не знал, что семья Ди Кристины не очень-то симпатизировала Лиджо.

— Ну и как же сейчас у тебя идут дела? — спросил наконец дон Чиччо.

— Да как они могут идти, когда нет Доктора? Кое-как перебиваюсь.

— И ты хотел бы остаться в Палермо?

— Да, ваша милость.

— Глупая твоя башка, ничего-то ты не понимаешь! Здесь нам всем каюк! — вдруг заорал он. И жестом подозвал одного из своих приятелей, которые, прекратив беседу, уставились на нас.

— Дино, пойди-ка сюда, я хочу познакомить тебя с этим парнем…

На улице шофер ожидал их, прислонившись к машине. Когда отец и сын уселись в автомобиль и все, подняв руки, стали махать им на прощание, я увидел, что Джузеппе смотрит на меня из полуопущенного окна машины. Он глядел на меня пристально и настороженно, как охотничий пес, почуявший прячущуюся в зарослях куропатку.

Едва машина отъехала, человек, которого дон Чиччо назвал Дино, попрощался с друзьями. Потом повернулся ко мне. На вид ему было лет тридцать пять. Хотя он этого и не сказал, было видно, что он не очень-то обрадован знакомством со мною. Но Франческо Ди Кристине никто не мог отказать. Прогуливаясь взад-вперед со мной по панели, он начал меня расспрашивать. Он хотел знать, как и почему меня взял к себе Доктор, чем я занимался после его смерти и сколько раз сидел в тюрьме. Я ответил, что этого опыта пока не приобрел.

— Так у тебя нет судимостей?

Видно было, что он мне не верит. Но я был спокоен: такие вещи скрыть нельзя. Заканчивая разговор, он оставил мне адрес, где бывает по делам.

— Зайдешь после праздников.

Он имел в виду Рождество, и, значит, надо было ждать больше месяца. Но я не был разочарован. Чего-чего, а терпения мне было не занимать.

Незадолго до посещения гостиницы «Солнце» я познакомился с одной девушкой. Она работала кассиршей в закусочной в центре города, куда я иногда заходил, когда был при деньгах. Я всегда был общительным и знакомлюсь с людьми в один момент, но с девушками мне не хватало опыта. Да и где я мог с ними знакомиться — в поместье дона Пеппе или в церквах Каппкатти? Единственный период моей жизни, когда я жил более или менее по-человечески, это Корлеоне. Но там в те годы подмигнуть девушке было опаснее, чем обозвать сукиным сыном человека, в то время как он правит на точильном камне свой нож.

Ее звали Нучча — это уменьшительное от Джузеппины. Все посетители, платя в кассу, заигрывали с ней и шутили. Я не желал им уподобляться: «здравствуйте», «до свидания» — и ни слова больше. Но, кушая, я не сводил с нее глаз, и она это заметила, хотя и не подавала вида. Она мне нравилась еще и потому, что приехала из селения той же провинции, откуда родом и я.

Однажды вечером я пришел поздно: закусочная была уже закрыта и на двери опустили железную штору. Нучча переходила улицу. Я заметил, что за ней увязался какой-то тип и пробует заговорить. Когда он попытался взять ее под руку, она остановилась, чтобы освободиться, и я в два прыжка их догнал. Я просто не мог себе поверить, что представился такой прекрасный случай для знакомства.

— Эй, ты, живей убирайся домой, а то становится прохладно, и ты можешь схватить насморк, — обратился я к парню. Он не казался опасным: очкастый, с детским лицом. Но не желал сразу признать поражение. Он не спеша подошел ко мне, руки в карманах.

— А ты кто такой?

— Тот, кто тебе проломит башку.

Он молча пошел прочь, но, дойдя до угла, обернулся и громко обругал девушку. И пустился бежать. Я хотел броситься за ним, но Нучча жестом остановила меня.

— Оставьте его, — сказала она. Было видно, что она опасается слишком мне довериться: избавившись от одного, она рисковала нарваться на другого. Я указал на площадь, к которой она направлялась.