После того как из моего лазарета уехал государь, я пришла в "Зеленый Крест". Вскоре нам дали знать, что за недостатком времени государь на этот раз в лазарет не приедет. В ожидании высокого гостя, сидя за чашкой чая, А.И. вдруг сказал мне, что на меня обижен за то, что я кому-то говорила, будто он "ненастоящий ученый". Меня это сильно тогда взволновало. Я была уверена, что никогда ничего подобного не говорила, и ясно было, что тут кто-то интригует и хочет меня с ним поссорить. Я стала просить, настаивать, чтобы узнать имя того, кто мог сказать ему такую возмутительную ложь. Он долго упирался и наконец назвал Барщевского.

Мне было легко оправдаться от такого глупого обвинения. Было слишком неправдоподобно, чтобы я могла доверять свои мысли такому человеку, как Б., не говоря уже о том, что мне и в голову не пришло бы сказать то, чего я сама не думаю. Я дала А.И. слово в том, что говорю правду. Мне показалось, что он поверил моей искренности, успокоился, и мы расстались друзьями.

Этот инцидент был мною окончательно забыт. С той поры пришлось столько пережить, что не только мелочи окружающей жизни, но и мои личные дела и желания отошли далеко на последний план.

Прожитая в Москве зима показала мне, что А.И. совершенно ко мне переменился, и я приехала в Талашкино с тяжелым чувством. И вот мне предстал Барщевский, и я поняла, что зло идет от этого маленького человечка.

Он влачил когда-то в Ярославле нищенское существование, едва зарабатывая для своей семьи 50 рублей в месяц в качестве надсмотрщика работ при Губернской земской управе. В свободное от занятий время он делал снимки с памятников нашей старины на севере. Эта преданность к ней показалась мне трогательной, я вытащила его оттуда и пригласила заведовать моими собраниями русской старины в Смоленске.

С момента передачи музея Археологическому институту Барщевский, служивший у меня уже лет двенадцать, принял со мною совершенно другой тон. Я заметила в нем непомерную важность, а полученный им от А.И. институтский значок почетного члена сделал Барщевского неузнаваемым.

Звание почетного члена дает мужчинам право на чин статского советника, но должна сказать, что в данное время иметь этот значок не делает особой чести, уж слишком он опошлился, красуясь, к сожалению, на всяких проходимцах, так как А.И. без разбора сорил им направо и налево.

Барщевскому этот значок шибанул в нос, как шампанское. Он обзавелся форменной генеральской тужуркой и проникся олимпийским величием. Все это было бы только смешно, если бы его величие ограничивалось лишь особой походкой и осанкой, которые появились у него одновременно с генеральской тужуркой. Но ему захотелось быть независимым директором музея. Между тем на дороге стояла я как попечительница музея. И вот началась сложная и тонкая интрига...*[105]

Не хочу давать моему сердцу озлобиться на А.И. Несмотря ни на что, я всегда буду его уважать за то, что он создал институт, стоивший ему многих забот и огромных трудов. Как всякий человек, созидающий что-либо большое, несет он тяжкий крест, борясь с завистью и неприязнью. К сожалению, я это хорошо знаю по своему личному жизненному опыту…

Поразительно, как человек вынослив! Сколько его душа способна впитывать горечи всякого рода! Какая трата сил требуется для каждого нового испытания, а за дверью стоят, выжидая очереди, новые удары… и все же человек жив… Как часто за эти годы я думала, что больше жить не стоит, что счастлив тот, кто раньше убрался на покой…

Боже, какой во мне разлад! Какая щемящая тоска! Тяжелое разочарование мало-помалу охватило меня, и я не в силах справиться с собой. С каждым днем это чувство растет, с каждым часом что-то отрывается, до боли терзая душу. Чувствую нашу гибель, мы падаем куда-то в пропасть, мы завязли в такую пучину, где умирает все — и лучшие чувства, и надежды на будущее. Всего еще два года тому назад, в начале этой страшной войны, я безгранично верила в нашу мощь, честь и патриотизм. А теперь?!… Глубокая вера моя потрясена во мне до глубины…

Давно, давно, еще задолго до войны, я с отвращением отошла от того круга людей, который присвоил себе название "высшего общества", и поняла всю пустоту, глупую напыщенность, ограниченность и… продажность большинства его представителей. Но Россия не вся же состоит из такого сорта людей, должны же быть и другие, более культурные люди или просто, наконец, люди долга. Но куда же в эту тяжелую годину девались они? Где искать их? Неужели в момент катастрофы и эта благомыслящая часть русского общества оказалась бессильной, и настолько малой, что растворилась в океане беспринципности и всякой продажной дряни?

День за днем газеты приносят нам обличительные столбцы, не сплетен, о нет, а отталкивающих фактов, преступных деяний лиц, принадлежащих к всевозможным слоям общества. Пусть были бы нашими внутренними врагами не обрусевшие инородцы, не скрывающие своих симпатий к Германии, — это еще понятно, они не русские, нам не друзья и работать в нашу пользу не имеют никакой причины, но на газетных столбцах колют нам глаза чисто русские имена. Мне они мерещатся написанными кровью! Разве нужно быть каким-то особенно культурным человеком или принадлежать к какому-нибудь особому классу общества, чтобы любить свою родину, честно служить ей и исполнять перед ней свой долг?…

Меня всегда коробит шутливая снисходительность по отношению к коренным недостаткам нашего русского характера, которые обыкновенно, в виде утешения, объясняют "славянской натурой". Что это такое за "славянская натура"? Говорят, что особенностями этого нашего характера являются доброта, мягкость, доверчивость, добродушие, мечтательность и снисходительность. Без сомнения, такие черты были бы очень симпатичными, если бы они проявлялись в здравых границах благоразумия, в противном же случае они легко становятся недостатком, наносящим не только ущерб близким, но и вред обществу. В преувеличенной мере эти самые свойства легко вырождаются, и доброта превращается в слабость, мягкость — в бесхарактерность, доверчивость — в безалаберность, добродушие — в шаткость, мечтательность — в лень и, наконец, снисходительность — в беспринципность. Из всех наших сословий, я думаю, лишь крестьянство и духовенство еще сохраняют в чистом, неискаженном виде эти стороны характера. Если крестьянин добр, то в меру, доверчив он относительно, т.е. весьма себе на уме и осторожен, он совершенно не мечтателен и вовсе не ленив, в особенности работать на себя, добродушен с близкими или с теми, которых давно знает и которых уважает. Крестьянин, конечно, не пропоец, а хозяин, здоров душой, нормален, уравновешен, практичен, далеко не глуп, подчас даже весьма наблюдателен и остроумен, и если он до сих пор остался темным невеждой и грубым, то это, конечно, чина не его.

А что же случилось с верхами? С так называемыми образованными сословиями? Случилось то, что они дали нам ряд поколений, лишенных патриотизма и презрительно и недоброжелательно относящихся ко всему русскому. Русское общество веками понемногу теряло свое достоинство, стало стыдиться самого себя, и в наши дни у большинства окончательно исчезло сознание русской национальной идеи. Наша интеллигенция, за малым исключением, вышла обезличенной, отрекшейся от всего своего, с чужими, навеянными идеями и напичканная вкривь и вкось утопиями западной материалистической философии, которая у многих ребром легла в спутанных и еще недозревших мозгах. Этот, даже весьма многочисленный сорт "интеллигентов" в других условиях был бы даже забавен, с его болезненной заботой проходить за ультрапередовых и по своей нетерпимости, переходящей в род какого-то сектантства, выражающегося в том, что те, кто имеет смелость не быть слепо с ними заодно или проявить самостоятельные убеждения, для них парии, которых без разбора валят в один и тот же мешок "ретроградов".