Но это было еще не все. Анна Погосская (дочь), как оказалось потом, когда вообще многое для нас раскрылось и стало ясным, помимо крашения, была пропагандисткой свободных мыслей среди учителей и учеников. Молодая, очень вертлявая, обладающая всеми уловками американского воспитания, притом нечесаная, неопрятная, одевающаяся большей частью в сарафан, она играла в народницу, настраивала учителей, осуждала все, что исходило из Талашкина, и очень скоро присутствие ее во Фленове отозвалось на отношении ко мне учителей, которых я и так уже могла во многом упрекнуть. У нее все были разговоры о равенстве в том смысле, что раз у одного есть что-нибудь, а у другого нет, то надо имущего ненавидеть, смотреть как на врага и, если можно, уничтожить. Со временем эти рассуждения принесли очень пышные плоды. Она часто вела нескончаемые беседы с Малютиным, спорила с ним, в чем-то убеждала, и каждый раз после такой беседы он ходил какой-то странный, озабоченный, чем-то сильно смущенный, сам не свой.

Но тогда я была еще слепа. Я так была поглощена своей работой, что ничего, кроме нее, не видела, а на окружающих людей смотрела только как на своих помощников, сотрудников, разделяющих те же идеалы, что и я. Я так далека была от мысли, что в то время, когда я с такой любовью, с полным самозабвением создавала любимое дело, кругом уже шло глухое брожение, недовольство, недоброжелательство, моя деятельность критиковалась, а создавшаяся атмосфера недовольства должна была привести к полному развалу…

В июле 1904 г., незадолго до истории с Погосской, вставши как-то раз с постели часов в девять утра, я взглянула в окно и увидела огромный столб дыма над воротами, и в ту же минуту забили в набат, послышались отовсюду крики: "Пожар", забегали люди, поднялась страшная суматоха. Это горел колоссальный сенной сарай, вмещавший до десяти тысяч пудов клевера, который только накануне удалось свезти при отличной погоде, без капли дождя… Это вспыхнуло как порох — золотой порох, ибо для хозяина доброкачественные запасы корма на зиму дороже золота.

И что странно — сарай этот находился на самом бойком месте, между скотным двором и конторой, заперт был со всех сторон на замок, а подворотни заложены досками. Возле проходила дорога, по которой вечно сновали служащие, работники; с другой стороны находился скотный двор, где в ту минуту у скотниц и доильниц кипела работа. Трудно было допустить, чтобы кто-нибудь мог залезть в него и заснуть с трубкой, так как ворота были очень хорошо сделаны и не было никакой лазейки. Мы терялись в догадках и предположениях.

Сбежалась вся дворня, не тушить — тушить было невозможно, — но помогать отстаивать соседние постройки от огня. Помогали все: кто носил ведра, кто действовал баграми, кто заливал накалившуюся крышу окружающих построек. Пришли ученики, вся школа, одна Погосская не пришла на пожар, и когда я наивно на другой день спросила ее: "Что же вы не пришли утешить, поддержать меня?" — она хихикнула и ответила, что ей здесь нечего было делать…

Наехала полиция, производилось следствие, было несколько лиц под подозрением, но так ничего и не добились. Киту, встретив однажды в поле сторожа сгоревшего сарая, которого долго подозревали в том, что он залег с вечера спать на сеновале и нечаянно заронил огонь, пообещала ему, что он во всяком случае останется в Талашкине, но только чтобы сказал правду, не курил ли он около сарая, не провел ли там ночь, но тот клялся и божился, что ничего подобного не было.

Мы долго доискивались о причине пожара, терялись в догадках и предположениях, но мы еще были слепы, и этот колоссальный пожар отнесли к несчастному случаю…

Расставшись с Погосской, я перевела красильню в Смоленск, приспособила для нее помещение и поручила ее Барщевскому, который очень охотно взялся заниматься ею, тем более что это не составляло ему большого труда — рядом строился мой музей, и он следил за постройкой, а квартира его была в том же доме. Рукодельню и приемку вышивок от крестьянок взяла на себя Леля Сосновская. Когда я предложила ей заняться этим делом, она с радостью согласилась и поселилась у меня в Талашкине. Я давно уже любила этого маленького человечка, относившегося ко мне с теплотой и преданностью. В день похорон мужа она приезжала ко мне утешить меня, окружила меня лаской и старалась быть мне чем могла приятной и полезной.

Рукодельню я поместила в прежней моей художественной мастерской. В этой мастерской работало также несколько бывших моих учениц, которые вышивали под наблюдением художников по их рисункам. Туда же приходили за работой и приносили готовую бабы из окрестных деревень. Леля быстро научилась говорить с бабами их языком, высчитывать с ними ряды ниток для расплаты, названию отдельных швов и узоров, вела книги и предавалась делу с увлечением и любовью целыми днями. За одно это отношение ее к делу я нравственно связана с ней и благодарна ей. В продолжение трех лет она не пропустила почти ни одного дня, никогда не жаловалась на утомление и продолжала заниматься с одинаковым рвением.

Я нашла также незаменимую помощницу в лице одной дворовой женщины, Поли, которая очень быстро поняла, чего я хочу от дела. Это была честная, усердная и очень умелая женщина, понимавшая меня с полуслова. Как крестьянка сама, она отлично умела говорить с бабами, знала все их приемы, иногда маленькие хитрости и понимала толк в пряже, холстах и шитье.

Были между бабами и плутовки. Как-то раз мы видим у одной женщины красивые "поляки", шитые нашим шелком и нитками, — подобных найти было негде, так как в продажу наша окрашенная пряжа не шла. Мы похвалили ее, она же, думая, что мы не догадываемся, с большой отвагой заявила нам: "Теперь у нас такая мода пошла"…

Князь ненавидел старину. Она раздражала его. При жизни его, выполняя обязанности жены и хозяйки дома, дорожа больше всего семейным миром и избегая раздражать мужа и давать повод для нескончамых насмешек, я прятала свое собрание старинных вещей повсюду, заваливала чердаки и чуланы и даже хорошенько не знала, чем я владею. После его смерти мне захотелось привести в порядок собранные сокровища, и, только вынеся на свет все, что годами лежало в укромных уголках, я увидала, что у меня создалась целая богатая коллекция, нуждающаяся в достойном помещении.

Еще при жизни мужа я стала хлопотать о том, чтобы город дал мне какой-нибудь кусок земли, на котором бы я могла выстроить здание для музея. Так как это должен был быть музей русской старины, и в большей своей части смоленских древностей и этнографии, то я задумала поместить его в старинную обстановку, которая так бы гармонировала с содержимым. И вот насмотрела я одну из башен старинного смоленского кремля. Эти башни частью превращены в архивы, частью пустуют и разрушаются за недостатком средств для их поддержания. В одной из них, над Молоховскими воротами, помещается полковая церковь. Не стану говорить о том, кто и как несет на себе обязанности охранения "драгоценного ожерелья земли русской", что делается для этой цели, но только некоторые башни приходят в полный упадок, а это, конечно, очень жалко. Одна из них, под названием "Никольская", в которой был когда-то проезд, остановила мое внимание. Проезд был уничтожен по тесноте и неудобству, а рядом в стене были пробиты широкие ворота и проведена дорога. Башня стояла заброшенной, запустелой, без всякого употребления, и даже без крыши, которую подпалили какие-то хулиганы, гуляя по стене. Зубцы этой башни были наполовину разрушены. По фасаду с Никольской улицы над воротами висела икона под маленьким навесиком. Вокруг иконы было накрашено яркой синей краской, что производило впечатление какой-то грубой заплаты на старой облупившейся кирпичной стене. С двух сторон к башне примыкали стены, а с тылу был пустырь.

Я обратилась к нашему тогдашнему губернатору, Звегинцеву, прося его помочь мне выхлопотать в Археологической комиссии эту башню для устройства там хранилища древностей, беря на себя все расходы по устройству. Смета, составленная городским архитектором В., доходила до сорока тысяч. Я предлагала не трогать фасада с Никольской улицы, а также стен с обеих сторон, но с четвертой стороны, где был пустырь, я предлагала расширить окна, сделавши наличники одинакового размера. В этом месте стены были двухаршинной толщины, а окна — узкие бойницы. Для того чтобы удовлетвориться башней, не делая надстройки, я предполагала в каждом этаже сделать галерейки, на которых стояли бы витрины, в нижнем этаже тоже поставить витрины во всех направлениях таким образом, чтобы хранитель музея, оставаясь в нижнем этаже, мог бы видеть посетителей снизу и следить за ними. Для того же, чтобы дать хорошее освещение, я предполагала сделать стеклянную крышу, не превышающую зубцов башни, чтобы таким образом не портить внешнего облика древнего памятника.