Наконец к Рождеству Б. приехал в Петербург. Я была очень рада его видеть и обо всем откровенно рассказала, не скрыв от него своего настроения, искренно от души посетовав, что он не поддержал меня и не приехал раньше. Тогда только он понял всю важность положения, сильно взволновался и выразил большое неудовольствие. Что-то проскользнуло в его словах вроде угрозы, как мне показалось, по адресу князя.

С приездом Б., к сожалению, ничего не уладилось, наоборот, он стал ревновать меня и мучить неосновательными подозрениями, упрекать и обвинять в том, в чем я была неповинна. Он, видимо, не знал меня и судил по себе. Но сомнения отравляют все и ничего взамен не восстанавливают. Князь тоже стал сумрачен, сильно не в духе и прекратил свои ежедневные визиты ко мне. Виделись мы редко и в последний раз встретились у Остафьевой перед отъездом ее за границу с дочерьми. Я заехала к ней проститься. Князь с этого вечера был насупленный и тоже по адресу Б. произносил какие-то угрожающие слова — в воздухе пахло порохом.

Я в душе завидовала Остафьевым. Надоело мне все и все — нервы издергались. Потянуло тоже уехать куда-нибудь, вздохнуть свободно, стряхнуть с себя все эти путы.

— Какая вы счастливая, что уезжаете… Возьмите меня с собой, — сказала я шутя Остафьевой.

— Поедемте, — спокойно ответила Екатерина Николаевна, — двух дней для сборов вам совершенно достаточно. Итак, вы с нами едете, это решено.

Князь и Кати принялись пресерьезно меня уговаривать. Прощаясь, Остафьева сказала мне:

— До свидания, до четверга, в пять часов вечера на Варшавском вокзале, не правда ли?

Итак, я снова в Париже. Опять судьба забросила меня сюда в тяжелую минуту душевного разлада. Снова какая-то таинственная рука вывела на путь обновления. Я уехала из Петербурга в полном чаду. С Б. мы холодно простились, последние дни были очень тяжелые — сцены и объяснения. В дороге я все еще была под этим гнетущим впечатлением.

Париж! Париж! Мой старый друг, мой спаситель… лес, в котором живешь и дышишь так же привольно, как в природе. Давно еще, давно я сравнила Париж с дремучим лесом. В нем всегда находишь успокоение, простор, богатейшую арену для самоусовершенствования и работы, полную возможность уединиться, собрать мысли, отдохнуть. В этот раз мне опять стало хорошо на душе. Казалось, все заботы миновали. Как-то не верилось такому счастью, не хотелось заглядывать вперед, принимать решение, зная, что еще наступят эти минуты, придется считаться с действительностью. А пока хотелось пожить хоть немного беззаботно, отдохнуть от всего.

С неделю я прожила в полном очаровании. Все занимало меня и радовало. С Остафьевыми я постоянно виделась. Одно обстоятельство немного омрачало мое блаженное состояние: письма Б., которые я получала ежедневно. В них было продолжение петербургского настроения, обидное недоверие и упреки. Я отписывалась как могла, но по совести не чувствовала за собой никакой вины. Это недоверие глубоко меня оскорбляло, и невольно ответы мои были не в примирительном духе.

Однажды, когда я сидела за подобным ответом, вдруг открывается дверь… и князь на пороге, сияющий такой, довольный. Я вскочила и снова в бессилии опустилась в кресло от испуга, неожиданности и смущения, закрыв лицо руками. В душе мелькнуло сознание, что с Б. все потеряно. Увы, действительность наступила слишком скоро…

Волю князя, его решение, когда он что-нибудь в голову заберет, никогда никому еще в жизни побороть не удавалось — это был кремень. Он решил неумолимо стать между мной и Б., и это ему вполне удалось.

Мне стало ясно, что чем дальше, тем вопрос все больше усложняется, и ни переписке, ни словесным объяснениям этого недоразумения не разрешить. Что тут было делать? Оправдываться? Стараться примириться? Но как? Что я могла сказать? В глазах Б. я была несомненно кругом виновата. Обстоятельства все были против меня. Я же и сердцем и помыслом была чиста. Видно, не суждено мне было стать его женой. Между нами произошел окончательный разрыв. Встреча с князем была для меня роковой.

Пора, давно пора было нам с князем серьезно объясниться, выяснить наши отношения, выяснить правду в этом вихре событий. Чего он хотел, войдя так смело в мою жизнь? Что за положение создал он, преградив мне путь к намеченной цели? И какая была его цель спутать все карты?

Этот сильный человек с громадной волей, эта отвага — я должна сознаться — были мне по душе. Зародившаяся симпатия не осудила его.

Но это был бы не он, если бы он посмел предложить мне что-либо такое, что не было бы на высоте его личности. Только серьезное увлечение, глубокое чувство могли оправдать его поступки. Когда руководит сердце — оно уносит… Мы протянули друг другу руки — судьба наша решилась[29].

Во время большого весеннего разлива рек мы совершили наше свадебное путешествие. Это было что-то чарующее, волшебное, небывалое по своей оригинальности. У Вячеслава был свой собственный пароход, построенный на Бежецком заводе. Мы сели на "Благодать" в двенадцать часов дня. Погода была дивная. Теплый майский день (1892 года), радостное весеннее солнце сопутствовали этому первому путешествию по Десне. Мы торжественно отвалили от Бежецкой пристани при большом стечении заводского люда, сбежавшегося со всех сторон посмотреть на это событие.

Наш плавучий дом был очарователен — хорошенькая, веселая дача на воде. В рубке помещалась уютная гостиная и столовая, с другой стороны — кухня, буфет и все хозяйство. Под палубой шел ряд удобных кают для нас и прислуги. Командиром парохода был заводской старый, заслуженный мастер, матросы были набраны из рабочих — все люди сильные, веселые. Князь уговорил Киту примкнуть к нам и сделать вместе эту прелестную весеннюю прогулку по водам.

В этом месте Брянского уезда Десна не судоходна, ходят только плоты, да из мальцовских заводов плывут вниз по течению баржи с посудой. Вообще подобное путешествие на пароходе было редкостью, и его можно было предпринять только благодаря огромному количеству воды и этом году.

Мы плавно шли по течению, оставив за собой Бежецкий завод, его стук, дым и нервную суету, и в скором времени миновали Брянск.

Вероятно, как и все уездные города, непригожие вблизи, издалека он казался живописным, с разбросанными по высокому берегу серенькими домиками, утопающими в густых садах. После Брянска мы вошли в широкую равнину. Справа, слева до горизонта разливался перед нами океан. Только кое-где торчали из воды макушки деревьев, да чернели верхи затонувших стогов. Местами водное пространство незаметно суживалось, чувствовались берега, заросшие кустами, окутанные бледно-зеленой дымкой. Искрящаяся мелкая рябь на воде ослепительно блестела на солнце, а теплый ветерок ласково щекотал лицо. Мы были прикованы этим зрелищем. Для слов и восторга не было места.

О Русь дорогая… Как я люблю тебя в этой торжественной и святой простоте…

В сумерки мы причалили к берегу. Ночью идти было опасно. Вечер настал синий, прозрачный и глубокий. Вблизи от нас стоял еще неодетый лес. Он, казалось, был на низком месте. Между темными стволами деревьев виднелись светлые пятна отраженного неба в воде. Где-то на бугорке наши матросы развели костер. Затрещали сучья, запахло дымком. Минутами у костра освещались оживленные лица, двигающиеся фигуры. Красные огни костра невольно притягивали внимание - кругом все казалось черней. Из глубины теней слышались голоса, смех.

Вдруг, высоко в воздухе, блеснул сильный сноп яркого света, точно колоссальный моток искрящейся пряжи. Это навели прожектор. Ловко обогнув кругом горизонта трепетной струей своей, он остановился на одной точке. Нашим глазам представилась удивительная картина. Вдали от леса одиноко стоял на поляне огромный дуб. Макушка его, казалось, давно уже была сорвана бурей, только по бокам его еще торчали корявые ветки. Верхняя часть подгнившего дерева образовала дупло. В нем свила гнездо свое чета аистов. Самка сидела на гнезде, а самец, стоя тут же на одной ноге дозорным, мирно заложил голову свою под крыло. Наш назойливый свет, вероятно, разбудил его. Опустив ногу, он с беспокойством стал озираться. Жаль было нарушать их покой, мы потушили прожектор.