Колонны обозначают дом богача, уж это без ошибки. Затем они говорят о том, что здесь можно хорошо покушать, служат, так сказать, вывеской, а купец это любит, чтобы хорошая вывеска была на его заведении.

Кушает он, несмотря на дороговизну продуктов и войну, много и хорошо. Но он не эгоист, он любит это делать в большой компании. У него открытый дом, и подают на обедах всего так много, что хоть в карман клади и домой уноси. Я непременно так сделаю в первый же раз, что снова попаду на такой обед, возьму полрябчика, ведь теперь они стоят три рубля штука.

На многолюдных званых обедах поражает пестрота приглашенных. Там можно видеть и генералов, и каких-то прапорщиков, и разных тыловых героев, и актеров, каретников, суконщиков, приказчиков, докторов, одних или с их почтенными половинами. Нельзя себе представить, чтобы на Западе к званому обеду какой-нибудь молодой человек решился бы приехать в цветном галстуке и кофейном пиджаке, а в Москве очень просто, все можно, и никто в вину этого не поставит. Такой господин однажды был моим соседом за столом справа, и так пил, так много пил, что после обеда прохода не давал одной даме, уже не первой молодости, и все повторял: "Нет, скажите же, пожалуйста, сколько вам лет?"

Мой сосед слева был еще интереснее. Уже немолодой, со взъерошенными волосами и проседью в бороде, он молча сел за стол, но после нескольких стаканов язык его развязался. Он избрал своим объектом мою племянницу В., которую он видел впервые. К концу обеда, да и после, он без умолку повторял крикливым голосом: "Ты Вера! Ты Вера моя… Вера!… Что может быть выше Веры!" Что он пьян, это было ясно, но кто его знает, может быть, он пустил в своем роде и остроумие, потому что моя племянница действительно огромного роста…

Купечество живет, по-видимому, больше напоказ - колонны на фасаде, колонны в парадных комнатах, а в общем всюду холодно, чинно и неуютно. Мне лично никогда не хотелось бы жить ни в одном из таких домов. В них отсутствует душа. Напрасно вы стали бы искать в них ту интимную комнату, ту "святая святых", в которую уходишь отдохнуть, найти себя, сосредоточиться, взяться в свободную минуту за начатую книгу или оставленную работу, комнату-друга, которую обставляешь заветными и любимыми вещами, накапливающимися годами, даже отчасти вытесняющими вас, где уютно и особенно хорошо дышится, думается и живется. Таких комнат купечество, видимо, не понимает.

В их гостиных царствует одно тщеславие и бездушие. Вы видите там дорогие предметы, чинно расставленную мебель и безделушки, ценные обивки, ковры, а в спальнях — простые металлические кровати, рыночную мебель, криво задернутые и смятые занавески и хаос, делающий впечатление неопрятности.

Когда я в последний раз посетила Щукинский музей, вскоре после того, как сам Щукин умер, то после массы действительно очень редких предметов старины, наполняющих этот музей, мне показали его бывшую спальню, обстановку, в которой он когда-то жил: ореховый умывальник с мраморной доской, ореховые диван и кресла рыночной работы, с красной обивкой — обыкновенные принадлежности любой гостиницы…

Вот они, московские эстеты! Все для видимости, весь блеск лишь там, где надо поразить, только до указанной черты, а там дальше, за порогом, там мещанский простой задворок…

Чем больше я присматриваюсь к московским богатым купцам, тем яснее для меня, как мало среди них искренних любителей искусства, вроде Остроухова или С.П.Рябушинского, как редко кто из них по-настоящему любит и понимает те вещи, которыми себя окружает. Большинство московских коллекционеров в искусстве ничего не понимает, и гоняются они за старинными вещами исключительно, чтобы быть как все, по моде, и обладать тем, чем можно похвастаться. У них считается хорошим тоном быть коллекционером живописи, фарфора, старинной мебели, редких книг, которые не читаются, а иногда просто лошадей, автомобилей или орхидей. Играет, вероятно, немалую роль и то, что слава тонкого ценителя, собирателя или мецената стушевывает, покрывает приятной дымкой прозаического суконщика или кожевника.

Вот и получается, что в их обширных хоромах наряду с греческими колоннами фальшивой нотой звучит всюду поповский фарфор, тяжелая и громоздкая мебель красного дерева или карельской березы, построенная когда-то доморощенными столярами в глуши русских помещичьих деревень. Претенциозность таких обстановок и одновременно нагромождение вещей современной безвкусицы, с предметами нередко сомнительного достоинства, неприятно поражают глаз, делается скучно от такого случайного набора вещей.

Подобный собиратель, как мне рассказывали, не рискует ездить по антикварам один, он таскает обыкновенно с собой какого-нибудь знатока-советчика из неудачных актеров, музыкантов или какой-либо другой профессии понаторевших на этом деле людей. Попробуйте, однако, убедить такого "знатока", что не все то красиво, что только старо!…

Ни в одном городе я не чувствовала так "бряцание деньги", как в Москве. Назойливое напоминание, что здесь люди богаты, сыты и самодовольны, отовсюду лезет на вас и наполняет собою всю атмосферу. Точно все всегда справляют чьи-то именины. Кстати, сохранился тут и старинный азиатский обычай: встречаются москвичи — целуются, а смотришь — это даже не друзья, просто едва знакомые люди. Эта манера целоваться со всяким встречным страшно поражает иностранцев, они никак в себя от этого прийти не могут.

Если вы не в силах себя настроить и взвинтить до такой степени, чтобы всегда куда-то лететь, катить по узким улицам как попало, потрафлять на обеды, шуметь, громко говорить, если вы не слепо следуете самой идиотской моде, не сорите деньгами и не бросаете пыль в глаза, вы чувствуете себя в этой среде не на уровне общего настроения и совсем, совсем чужой…

Что сталось с прежней, милой, уютной Москвой, где люди жили когда-то среди садов, в которые весной залетали даже соловьи и так трогательно пели, будто в деревне? У меня все это сохранилось в памяти от моего далекого детства.

Теперь же какой-нибудь нажившийся Тит Титыч решит тряхнуть мошной, приказывает архитектору построить ему большущий доходный домину, не считаясь с шириной узкого-преузкого переулка, и давит эта махина все окружающее, небо подпирает, темно от нее в этом задушенном переулке, превратившемся в какой-то коридор, и хочется бежать оттуда, так там неуютно.

За малым исключением, что ни дом, то стоит возмутительный урод, оскорбляющий глаз и чувство!

На мой вопрос, как могло городское управление допустить такое безобразие, мне отвечали, что между гласными Городской думы как раз много таких домовладельцев. Поэтому понятно, что вопрос о максимуме высоты домов в Москве основательно погребен и давно забыт.

От прежней, дедовской, Москвы остались здесь еще трогательные церковки, когда-то первенствовавшие своими пестрыми, разнообразными главками и позолоченными крестами среди окружавших их строений, не дерзавших подняться выше своей святыни.

Теперь эти церковки приходится искать среди затирающих их, возмутительных по своей архитектуре, уродливых семиэтажных домов "нового стиля", вернее, немецкого безвкусия и безобразия. Немецкое растление русских умов не пощадило и нашей архитектуры, внедрившись в нее с такой же наглостью, как и во все остальное.

Удивительно! Что же это случилось с русскими людьми? Куда девались их зодчие?…

Но вот где до сих пор еще действительно отдыхает глаз — это Кремль. Как вечный символ нашего величия, высится он, окутанный призраками прошлого и всегда одинаково благородный. Мы очень любили с Киту гулять и любоваться с высоты его террасы ярко-огненным закатом морозного дня и удивительной гармонией и благородством его зодчества. Хорошо там, просторно и особенно дышится легко!

Мы растерялись в Москве, новый облик улиц, среда, в которой мы очутились, нам были чужды, а между тем я помню, раньше та же Москва имела для меня особенное обаяние. Вероятно, волна событий выбросила нас лишь на такой берег, где пищи для ума и сердца не нашлось. Но мне хочется верить, что когда-нибудь я найду ту тропинку, которая приведет меня к настоящему творческому сердцу Москвы, и что это сердце пригреет меня, поднимет мой дух и приобщит к своей коренной семье…