Муж был очень слаб. Высадив его на вокзале из кареты, мы должны были до вагона нести его в кресле, но и это пассивное движение так утомляло его, что он то и дело просил остановиться, дать ему отдохнуть, не идти так скоро… Мы дали знать в Париж, и на вокзале нас встретило такое же кресло.
Мужу, с его самостоятельным, независимым, смелым характером, его всегдашним самообладанием и привычкой самому распоряжаться своей жизнью, было тяжело мириться с положением больного, и даже тут, когда его несли в кресле, несмотря на ужасную слабость, он все-таки старался бодриться и перед отъездом потребовал, чтобы ему надели крахмальное белье и даже цилиндр. Тяжело было видеть такую натуру надломленной, отчаянно борющейся с недугом и не желающей ему поддаваться…
По настоянию князя мы поселились в моднейшей гостинице, отель Риц, на Вандомской площади, в самый разгар парижского сезона, в марте. Гостиница была переполнена веселящейся нарядной публикой. И это оживление и праздничный шум еще резче подчеркивали наше тревожное, подавленное настроение.
Париж в это время приготовлялся к первому официальному приему английского короля Эдуарда VII после его коронации. Французское правительство готовило ему торжественную встречу, и на нашей "плас Вандом" делались огромные приготовления для иллюминации. Чтобы не затруднять днем усиленного движения, работы велись по ночам. Сотни монтеров протягивали от Вандомской колонны по всем направлениям гирлянды электрических лампочек, развешивались вереницы флагов, и площадь превращалась в очаровательный сад. Для пробы пускали полное освещение, и по ночам площадь бывала залита таким ослепительным блеском, что у нас, несмотря на спущенные толстые шторы, было светло, как днем.
День ото дня мужу делалось хуже. Приглашенный к нему знаменитый доктор Бушар делал на нем всевозможные опыты, применяя последние открытия науки. Предписанные им подкожные впрыскивания лишь на минуту прекращали страдания, но потом вызывали галлюцинации, причем муж делался страшно нервным и не находил себе покоя ни лежа, ни сидя. В течение одной ночи его приходилось пересаживать с кровати в кресло и обратно раз по десяти.
Имея неотложные дела в Петербурге, муж просил Киту поехать в Россию с некоторыми его поручениями. В то же время в Париж приехала многочисленная родня мужа, и ее частые посещения очень утомляли больного. Моя роль при этом была страшно трудна. Я не могла запретить им посещать мужа, они же не могли не видеть, в каком он положении, и все-таки врывались к нему. Он принимал их приветливо, но каждый раз приказывал об одном — чтобы его никто не беспокоил и чтобы к нему никого не пускали. Когда я удерживала некоторых от посещений, говоря, что муж устал, что ему необходим покой, все думали, что я становлюсь между родными и им, и делали мне всякие неприятности.
Когда лечение Бушара перестало помогать мужу и вера в него пропала, муж сам потребовал, чтобы к нему пригласили Хюшара, а так как эти два светила были на ножах, то Бушар на нас обиделся и перестал ездить. Хюшар придумал такое отчаянное лечение, что уже через неделю совершенно подорвал силы мужа. По его предписанию муж, не терпевший ничего молочного, должен был выпивать через каждые полчаса по четверти молока. Он его не переваривал и тут же возвращал. Это было не только для больного, но и для всех окружающих так мучительно, что я молила Бога, чтобы ему назначили другое лекарство, лишь бы не мучили так последние часы.
Через неделю муж потребовал опять Бушара, но тот, оскорбленный приглашением Хюшара, отказался приехать. Пришлось употребить всевозможные средства, извиняться, уговаривать, чтобы снова привлечь его, и наконец, после долгих упрашиваний и переговоров, Бушар вернулся к больному. Кроме этих двух докторов, у мужа был еще постоянный врач, следивший за выполнением лечения, за температурой, пульсом и не отходивший от больного днем. Но по ночам я и камердинер мужа Филипп оставались вдвоем. Мы изнемогали от утомления, пересаживая больного всю ночь с кровати на кресло и с кресла снова на кровать. Были ночи, когда казалось, что больше нет сил и мы уроним больного на пол. Тогда я приставила к нему еще нашего шофера.
Между тем торжества по случаю приезда Эдуарда продолжались, и весь этот шум страшно беспокоил больного. Толпы народа ходили до трех часов ночи, с улицы доносились крики, шум, песни. Днем проезжал король со своей свитой, проходили войска с музыкой, и всю ночь после этого муж волновался и был очень плох… Иногда во время обеда в полуоткрытую дверь врывались аккорды скрипок румынского оркестра, внося в комнату умирающего резкую ноту диссонанса — отзвук парижской бурной жизни рядом с неумолимо надвигающейся тайной смерти…
Я так привыкла смотреть на мужа как на человека несокрушимого, что, когда вернулась Киту, я серьезно стала ей говорить, какие меры мы примем, чтобы окончательно восстановить здоровье мужа. Но в глазах ее я прочла удивление. Она объяснила мне, что, увидав князя после месячного промежутка, она поразилась происшедшей в нем переменой и что она ни малейшей надежды не питает… Я все-таки не поверила ей…
Первое время болезни муж интересовался уличной жизнью, приказывал подкатывать себя к окну, следил за движением и оживлением Парижа, это еще забавляло его. Даже были дни, когда нам удавалось одеть его и, спустив на кресле до автомобиля, катать часа по полтора, но скоро он стал уставать от прогулок все больше и больше, припадки сердцебиения стали усиливаться, и доктор признал эти поездки утомительными для него. Часто он стал терять сознание времени и спрашивал, который час, а когда ему отвечали: "Три часа", он спрашивал снова: "Дня или ночи?"
Я совсем не могла себе объяснить одного явления: он требовал, чтобы у него всегда горело электричество. Во всякое время дня и ночи комнаты его были освещены, но он не замечал ни дней, ни ночей, то страдал невероятно, задыхался, то впадал в краткое забытье…
Видя, наконец, что здоровье князя с каждым днем ухудшается, я написала его сыну, прося приехать навестить отца. На другое утро, приготовив мужа к приезду сына, я пропустила его к больному. Князь сперва обрадовался, но очень скоро утомился, потребовал, чтобы его оставили одного, и захотел отдохнуть.
Одна из сестер мужа, княжна Вера Николаевна, ярая "редстокистка", страшно желала обратить мужа в эту веру и побороть его скептицизм. Она при каждом свидании говорила ему:
— Покайся, ты скоро умрешь… Ты грешен, ты можешь умереть без покаяния… Покайся, пока есть время…
Сцены эти продолжались довольно часто. Княжна положительно не хотела считаться с тем, что человек болен и ему нужен прежде всего покой. Пока муж был еще сравнительно не так плох, он очень метко и остроумно отвечал ей, иногда же бывал и очень резок, но потом споры стали утомлять его, и он вздохнул свободно, когда она уехала.
В Париже осталась другая его сестра, Зыбина, которая держала себя лучше всех, не была назойлива, не приставала к больному и довольствовалась тем, что сидела в соседней комнате часами и по сообщениям докторов следила за ходом болезни.
Мужу всегда казалось душно в комнате, он постоянно задыхался, несмотря на то, что комнаты, занимаемые им, были огромны, просторны и имели десять аршин высоты. Поэтому окна в его спальне и гостиной постоянно были настежь. Март того года был холодный и дождливый, я незаметно простудилась и схватила сильнейший кашель, который по ночам доносился до мужа. Когда я приходила к нему, я делала невероятные усилия, чтобы удержаться. Он это заметил и сказал: "Да ты, кажется, больней меня", — и потом обратился к доктору, говоря: "Пожалуйста, посмотрите, что с ней, она больнее меня".
Однажды пришел ко мне лорд Редсток, долго сидел со мной, говорил о Христе, желая заодно, вероятно, обратить и меня. Но это было совершенно лишним, я была для него неподходящим объектом, обращать меня было бы напрасно, я была верующей и без его проповеди. Главная же цель его посещения была иная. Он хотел видеть князя и повлиять на него. После нескольких визитов он взял с меня слово, что я попрошу мужа его принять. Желая исполнить данное слово, я сказала мужу, что у меня был лорд Редсток и что он зайдет узнать о его здоровье. Князь слушал меня молча, потом поднял голову и проговорил: "Гони его в шею". Больше не прибавил ни слова. На другой день я была в большом затруднении, как передать ответ мужа, и все свалила на доктора, сказав, что мужу предписан полнейший покой и малейшее волнение, даже разговоры с посторонними крайне вредны.
