Когда я заикнулась мужу о своем намерении, это вызвало целую бурю негодования. Муж был в полном смысле слова атеист, но атеист мирный. Он никому не мешал верить или принадлежать к тому или другому культу, он очень широко смотрел на вещи и отличался в этом отношении большой терпимостью к чужим убеждениям и верованиям. В его собственной семье неверие и повышенная религиозность переплелись в самых странных сочетаниях. Одни были совершенно неверующими, другие — сектантами до фанатизма, как его сестры, ярые пашковки, третьи — православными и настолько глубоко верующими, что целыми семьями уходили в монастырь, так, мать и отец Ладыженские — двоюродные мужа — умерли в великом постриге. Сам муж никогда не судил и не смеялся над верующими людьми, в противоположность своим сестрам, которые, как, впрочем, и все сектанты, отличались страстной нетерпимостью, он никому не навязывал своих взглядов. Но на этот раз я получила от мужа такой отпор, что не знала, как и приступить к этому делу.

Мы часто виделись с семьей смоленского губернатора Сосновского. Василий Осипович, добрый, мягкий, сердечный человек, умел как-то умиротворить каждого. Он часто беседовал с мужем, и между ними были хорошие отношения. Однажды я поведала свое намерение Василию Осиповичу и встретила в нем полное сочувствие моему плану. Я и попросила его быть моим ходатаем перед мужем. Много раз я заставала их обсуждающими этот вопрос, и каждый раз после этого Василий Осипович обнадеживал меня, говоря, что князь привыкнет понемногу к этой мысли и уступит. Мало-помалу мои постоянные просьбы и поддержка Василия Осиповича привели мужа к тому, что он сдался и ассигновал на это дело известную сумму. Я была до глубины души благодарна Василию Осиповичу и приписываю удачу его помощи.

Мы долго искали место для церкви, ездили и ходили вокруг Фленова, обсуждали этот вопрос со всех сторон и наконец нашли. Это было восхитительное место, лучше которого вряд ли возможно найти для церкви. Оно точно для того и было предназначено. Здесь, рядом со школой, на высокой красивой горе, покрытой соснами, елями и липами, с необозримым кругозором, положено было основание храму во имя Св. Духа. Хотелось дело любви — школу — увенчать неугасимой лампадой — церковью, хотелось, чтобы десница Господня с вершины этой горы из века в век благословляла создание любви — народную школу, где в классах, на полях, в лесу, в огородах, в труде шевелился бы маленький люд, раздавался веселый смех, где совершалось великое дело: из темных дикарей выходили люди…

Я всегда была того мнения, что прикладывать много вкуса, воображения и затрат для постройки личного жилища не стоит. Частное жилище всегда останется частным и ничего не даст обществу. Видят его немногие, да и то, что иногда процветает при одном владельце, большей частью при наследниках забрасывается. Здание же, которое может послужить образцом современного вкуса, — это музей, театр, церковь, т.е. вообще всякое общественное здание.

За последние годы, изучая русское искусство, я убеждалась все сильней, что русская архитектура, имея перед собой великое прошлое, ничего из него не вынесла, ничем его не обогатила. Заносное же западное влияние, примененное в нашем климате, пагубно отозвалось в этом деле. Я всегда была решительным врагом итальянских вкусов на фоне русской природы. Русского "ампира" я никогда не признавала. Я никогда не понимала, как можно было прилеплять к нашим пузатым, коротким, с тяжелыми крышами постройкам легкие греческие колонны, замысел далеких южных стран, с голубым небом и природой другого характера. Западное искусство, конечно, полезно нам, но только как школа, как средство к развитию, вечное же заимствование приводит искусство к смерти. То же нужно сказать и о копировании. Копия полезна в известных условиях, когда надо что-нибудь изучить, но люди, исключительно копирующие, забывают свое творчество, убивают воображение и индивидуальность. Франция вот уж много лет утомительно пережевывает своих людовиков, и этим рабским копированием она задушила свое творчество и движение вперед. Считаю, однако; что каждая эпоха, даже каждое поколение, может внести что-то новое, сказать свое слово, но не копируя старины, а вдохновившись ею.

Когда я искала форму, создавая мой храм, я уже многое обдумала и глубоко прониклась русской стариной. Мне хотелось создать храм не из драгоценных материалов, а исключительно из местного камня, дерева, местными силами. Из моего путешествия по России мне стало вполне ясно, что храмы на нашем севере создались согласно с условиями и требованиями климата. Все наши крупные праздники бывают зимой, или ранней весной, или осенью. Для крестных ходов в эти торжественные дни наши храмы в древности строились с крытой папертью вокруг церкви…

Прежде чем выработать проект, не доверяя себе, я обратилась к профессору Прахову, думая в нем найти практика. Он взялся сделать мне модель церкви и, поселившись у меня летом в Талашкине, клеил и лепил эту модель. Но Прахов совершенно не понял моей идеи. Модель его изображала грузный колоссальный собор о пяти куполах, напоминающий Владимирский в Киеве и совершенно не подходящий к типу скромной деревенской церкви, причем у него было еще намерение снабдить меня какими-то скверными мраморами, вывозимыми им откуда-то из Италии и рекомендуемыми всем. В бытность мою в Киеве я воочию убедилась в его пристрастии к мрамору на двух церквах: Владимирском соборе и Кирилловской церкви. Мраморный иконостас Владимирского собора не вязался с орнаментами Врубеля и Васнецова, с пышной позолотой, внесенной русскими мастерами, а в Кирилловской церкви подобный же иконостас, да еще из дешевого серого мрамора, положительно резал глаз рядом с древней богатой стенописью.

Увидав то, что предлагал мне Прахов - это в деревне-то строить собор, — я поняла, что ошиблась, обратилась не туда, куда следует, поблагодарила его, уплатила за модель и поручила архитектору Суслову сделать мне проект деревенской церкви. Но и Суслов не понял меня и подкатил мне ни более ни менее, как семиглавый собор!!! Расставшись и с ним, я поняла, что мне придется добиваться самой. Но, не зная, как приняться за это, я взяла в помощники Барщевского, и вот, под мою диктовку, шаг за шагом, по кусочкам мы клеили, ломали, снова клеили, лепили, добиваясь той формы, которая удовлетворила бы меня.

В это время я тяжело страдала мучительной нервной болезнью и едва находила силы утром встать с постели, добрести до моей мастерской, чтобы там, в каком-то духовном самозабвении, умиротворенная, в смирении, целыми днями неустанно работать, живя единственным желанием выразить тот образ, который смутно жил в моей душе. Было сделано две модели. Первую я по окончании совсем забраковала, вторая же все более и более подходила к моему внутреннему чувству, отвечала ему и, наконец, поправленная и дополненная, вылилась в форму, встречавшую одобрение даже у самых равнодушных людей…

Но одной картонной модели мало, чтобы построить, нужны точные размеры, правила конструкции, законы архитектуры — нужен архитектор. Мне, однако, не хотелось приглашать в это дело известных наших строителей, могущих только снова сбить меня, и потому я обратилась к нашему губернскому архитектору В., скромному и не мнящему о себе человеку, требуя от него не вкуса, не фантазии, не творчества, а исключительно знаний и умения составить точный и верный план, строго и верно выполнить модель и построить прочное здание. В. до сего времени не строил ничего подобного, кроме казарм и всевозможных казенных построек, ничего общего с искусством не имеющих. Я была уверена, что выпавшая на его долю оригинальная задача заинтересует, увлечет его, пробудит в нем усиленное рвение, выведя его из скучных однообразных форм и задач.

К сожалению, я наткнулась на человека без честолюбия, без энергии, какого-то перегоревшего и впавшего в такое беспробудное равнодушие, которое ничто уже не могло преодолеть. Мало того, он оказался не только ленивым, но и в высшей степени недобросовестным и непорядочным. Он не только не являлся на постройку еженедельно, как это было условлено, но, чтобы добиться его приезда, приходилось по десяти раз телефонировать на квартиру, давать лошадей, и, когда он наконец приезжал, его присутствие ничего не вносило. Сонный и апатичный, он делал все спустя рукава. В помощники себе он выписал из Петербурга какого-то десятника, пьяницу и дерзкого малого, который злоупотреблял всем, чем только мог, не говоря уже о терпении.