Разыскав И., я принялась объяснять ей, что она здесь хозяйка, что ей надо подать пример, быть со всеми приветливой, простой, ровной, что достоинство ее от этого нисколько не пострадает, что, когда я уеду, обязанность сплотить общество будет лежать на ней, не только как на жене директора, но и председателя клуба. Я долго, красно говорила, с убеждением в голосе, доказывая, какую бы большую роль она могла сыграть, каким звеном оказалась бы в этом расшитом обществе, приводя ей в пример культурные отношения между собой служащих заграничных заводов, где умеют и хорошо работать, и дружно веселиться. Она слушала меня, хлопая глазами, и объявила, что она "не может". Тогда я повернула к ней спину и с тех пор, кажется, никогда больше не имела случая с ней говорить.

Другие дамы, которых я увещевала, видимо, прислушивались к моим словам, а в душе, может быть, и соглашались. В сущности, им до смерти хотелось пуститься в пляс, глаза и щеки у них так и горели, но глупая фанаберия мешала начать первой, каждая ожидала и поглядывала, что делает другая.

А музыка все играла. Тут я решилась на последний шаг. Уговорив одну из учительниц, показавшуюся мне пошустрей, мы принялись с ней танцевать со всеми кавалерами, не спрашивая, умеют ли они или нет, кто они, что делают на заводе. Я так подряд и перебрала всех, падая из одних объятий в другие, делая с каждый один, два тура. Вдруг я вижу — мои дамы поднялись, и спустя немного в зале уже нельзя было повернуться.

Обхватив дам не за талию, а за спину у самых лопаток всей раскрытой пятерней, кавалеры оставляли своим танцоркам на платьях огромные темные пятна, усердно отбивая каблуками куски паркета и носясь с головокружительной быстротой, захлестывая пыльными юбками всех сидящих у стен зрителей. Хорошо ли, худо ли — все потом заплясало. Жара становилась тропической. Оживление все росло, а после ужина и обильных горячительных пустились в пляс самые положительные, весь вечер пропадавшие и, вероятно, обновлявшие карточные стоны. Даже муж разошелся. Покинув зеленое поле и подхватив в пути какую-то обомлевшую худышку, он стал как-то на цыпочках, с согнутыми коленями, уморительно вертеться, чем вызвал кругом безумный взрыв смеха и шумное веселье, уже до конца вечера не покидавшее общество. Мои случайные кавалеры ни минуты не давали мне покоя. Я решила выдержать до конца и никому не отказывать.

В эту ночь мы уезжали в Талашкино и к четырем часам должны были быть на станции. Наше развеселившееся общество так разошлось, что все бросились нас провожать, густой толпой окружив коляску, так что мы шагом наконец прибыли на железную дорогу. В ожидании поезда снова появилось и полилось шампанское с бесчисленными тостами, чоканьями и громкими криками "ура". К поезду был прицеплен для нас особый вагон, и, пока происходили маневры, из вагона высовывались взъерошенные, заспанные и даже испуганные головы пассажиров, разбуженных нашей шумной, пестрой и очень взвинченной компанией, заполонившей всю платформу. Пожиманиям рук и выражениям всевозможных нежных чувств не было конца. Казалось, что вот-вот мы все упадем в одну кучу братских объятий. Наконец, при громких криках "ура", наш поезд тронулся, и я упала в изнеможении на диван. От утомления и пережитых впечатлений я не сомкнула глаз до утра. Потом мы узнали, что, проводив нас, все вернулись в клуб и до утра продолжались танцы, питье и бурное веселье. Тогда же, в тот вечер, было положено просить у меня портрет, который я им дала, и он до сих пор висит в зале клуба.

Еще одна крупная реформа была проведена на заводе, в которой я приняла деятельнейшее, живейшее участие: из когтей общества была вырвана торговля, эта хищническая нажива посредством монополии. Завод помещался в центре огромной земли в три тысячи десятин, принадлежавших целиком Бежецкому акционерному обществу. Монополия при этих условиях процветала вовсю: лавки, пивные, винная торговля — все было в руках общества, налагавшего на все свои цены и законы. Рабочим выдавались "квитки", которые они обменивали в лавках на товары. "Квиток" — это бумажка, в нем нет физиономии, и рабочий легко и необдуманно тратил свое жалованье, не считаясь, что "квиток" — те же деньги. Часто он забирал больше, чем мог себе позволить, и влезал в долги. Это была прямая ловушка, в которую попадали бесхарактерные люди. Рабочим, задолжавшим в лавке, отпускался залежалый, некачественный товар, и ни протестовать, ни переменить поставщика было невозможно, так как только заводские лавки обслуживали завод. Идти же в Брянск за покупками было нельзя — пропадал рабочий день. Жить далеко от завода в лучших условиях было затруднительно, поневоле приходилось подчиняться существующему положению дел.

Я застала завод в полном его расцвете, и в ту пору одна лавка с красным товаром давала обществу чистой прибыли более двухсот тысяч рублей в год, не говоря уже о мясной, пивной, бакалейной и других. Я считала это чистейшим грабежом и, хорошенько изучив вопрос, вникнув во все, серьезно задумалась, как помочь делу. Задумала я потребительское общество: каждый рабочий получал бы здоровую, свежую провизию, доброкачественный товар, а в конце года на свой пай известный процент.

Давно, давно я подбиралась к этому вопросу, подвинчивая на то мужа, но тут уж не только И., а все петербургское правление, директора завода, все, все без исключения сделались нашими ярыми противниками, став горой против этой реформы. Мы с мужем остались совершенно одни. Мне же страшно хотелось провести это дело. Оно было сложное и трудное, приходилось считаться со множеством людей, борющихся за свою шкуру, с пеною у рта отстаивающих свои проценты и интересы. Всеми силами души я поощряла мужа не уступать, поддерживая его в этой борьбе. После массы затруднений вопрос в принципе был решен, и в конце года утвержден устав нового общества. Первыми пайщиками вошли в дело муж и я, за нами потянулись рабочие массами.

Возникли чисто практические вопросы: как и где устроить торговлю. Заводские лавки продолжали действовать, а мы явились для них конкурентами. Правление сделалось глухо, рассчитывать на уступку каких-либо помещений было невозможно: директора завода, заведующие лавками, а с ними и приказчики были взбешены. Что-то ускользало из их рук такое лакомое, с чем они не могли без сожаления расстаться. У всех были недовольные лица, чувствовалось, что где-то собираются сильно ворчать, наверно, злословят. Но муж был не такой человек, которого можно запугать надутой физиономией, к тому же он был председателем правления, то есть главой всего дела.

Строить лавки на заводской земле не имело смысла, кроме того, потребовались бы огромные деньги, а нанять подходящие помещения было негде. В конце концов я нашла выход из этого затруднительного положения, попросив мужа уступить все наши хозяйственные постройки при бежецкой даче. Таким образом, в одной половине каретного сарая поместилась мясная, в другой — мучная торговля, из конюшни вышла огромная бакалейная, а в большом флигеле расположились красные товары с готовым платьем.

Монополия вина и пива тоже была вырвана у завода. Заводская пивная была сдана в аренду за четыре, а винная лавка за десять тысяч рублей в год. Доход с этих четырех лавок поступал в пользу бежецкого общества.

После тяжелой и трудной борьбы все наши усилия увенчались полным успехом, и через некоторое время было торжественно отпраздновано основание нового общества, в первом же году давшего большие доходы и хороший процент на пай. Пришлось И. и компании нехотя взять тоже по паю и улыбаться для виду, чтобы в глазах рабочих остаться популярными и не потерять авторитета.

У меня радостно, чудно было на душе… Радостно, когда в день открытия потребительского общества рабочие поднесли мне хлеб-соль, радостно, когда на другой день, провожая нас в Петербург, те же рабочие дружной толпой подкатили своими руками наш вагон и, тысячами сбежавшись на станцию, горячо, единодушно приветствовали нас восторженными, нескончаемыми кликами. Радостно было смотреть им прямо в глаза, с сознанием выполненного долга, так радостно, что дух замирал, плакать хотелось…