— Мне все видно! — Взгляд его так и летал по комнате. — Бога не вижу… И царь отсутствует! Делаю вам замечание!

Дверь стремительно закрылась. Василий Васильевич мигнул Людмиле.

— Где бог? Где царь? А? — пошутил он, округляя под очками веселые глаза, и последовал за начальством.

Аскер спал, смуглый, круглолицый, с выпуклым лбом, среди белизны простыней и подушек.

Людмила оглядела комнату. Все было в порядке, только белое покрывало на ее постели показалось ей лежащим неровно. Она встала, чтобы поправить. Вдруг что-то мелькнуло под покрывалом — пестрые продольные полоски. Вот оно — полотенце, так таинственно исчезнувшее из рук Веры Илларионовны. Из него что-то стало вываливаться. Людмила подхватила — это были листы бумаги…

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочла Людмила. — «Бакинским рабочим. Ваша самоотверженная борьба вызывает живейший отклик в сердцах рабочих всей России. В Петербурге в знак протеста против чинимых над вами насилий забастовали десятки тысяч рабочих. По всем заводам и фабрикам собираются пожертвования. В рабочих газетах печатаются приветствия со всех концов России…» — читала Людмила.

Она дочитала до конца, завернула в полотенце и спрятала туда, где нашла. Потом она подошла к окну и открыла его. Синее небо, трубы без дыма, серо-зеленая пустыня и вышки, чернеющие повсюду. Все тихо, только где-то внутри больницы слышен с визгливыми раскатами голос Мартынова, бессильно звучащий в этой все поглощающей тишине. Да, десятки тысяч людей сказали: «Не будем работать!» — и вот все остановилось. И в Петербурге собирают помощь самоотверженные люди — такие, вроде Константина Черемухова… Вся Россия, огромная страна, смотрит и слушает то, что делается здесь, на этой странной, на землю не похожей земле…

Люде показалось, что кто-то вошел в комнату. Она оглянулась. Вера Илларионовна была уже посредине комнаты, ее точно ветром несло прямо в сторону постели Люды, туда, где спрятаны были прокламации. Но она не успела их взять. Людмила сама прошла через комнату к своей постели, достала полотенце, в котором завернуты были прокламации, протянула их Вере Илларионовне, которая, точно застыв, стояла среди комнаты, и сказала:

— Не надо от меня прятаться, Вера Илларионовна. Я ни о чем у вас спрашивать не буду, но если вы захотите, я всегда вам помогу. Я сочувствую революции.

Так Люда оказалась вовлечена в тайную жизнь, внешне вполне подчиняющуюся педантическому распорядку больницы, но имевшую свою цель, свой благородный, далеко за пределы больницы уводивший смысл. О существовании этой тайной жизни, жизни революционеров, Люда знала с детства.

И она охотно помогала Вере Илларионовне. Но какой-то границы, отделяющей эту тайную жизнь от явной, медицинской, она не переходила. И когда ее навещал кто-нибудь из их маленького отряда в Тюркенде, чаще всего Римма Григорьевна, Люда жадно расспрашивала о ходе работ Аполлинария Петровича, и ее очень волновало, что все-таки один из кроликов после прививки чумы заболел и умер, — вакцина для него оказалась недействительна. Опыты продолжаются, пока кролики все выздоравливают. А когда Люду навестил сам Аполлинарий Петрович, для нее это было настоящим праздником. Она не смела ни о чем расспрашивать и, вся раскрасневшись, смотрела на него блестящими глазами. Аполлинарий Петрович выслушал Аскера с тщательностью, которая показалась Люде, при всем ее благоговении перед Аполлинарием Петровичем, совершенно излишней. Он просмотрел анализы крови Аскера, сделанные за все время болезни, взглядывая время от времени на самого Аскера, который, держась за стульчик с колесами, уже передвигался по полу, И когда падал, то не плакал, а смеялся, и сказал, обращаясь к Людмиле и Вере Илларионовне, находившимся в комнате:

— Случай исключительный… Все предпосылки для того, чтобы заразиться чумой, были налицо. Ребенок находился при больной матери, и до последнего дыхания она кормила его грудью. После ее смерти он весь был в ее кровавой мокроте. На его месте девятьсот девяносто девять из тысячи умерли бы, а он уцелел, чума пощадила его. Чудо? Но чудес не бывает. Очевидно, есть какой-то природный иммунитет, его предохранивший.

Он помолчал и вдруг, переходя на шепот, добавил:

— Я установил, Людмила Евгеньевна, совершенно эмпирически следующую закономерность: чем жизнерадостней организм, тем больше у него шансов не подвергнуться заболеванию чумой. Следовательно, вам, Людмила Евгеньевна, прямой путь в эпидемиологию, — добавил он, и она покраснела от радости, вспомнив, как он раньше предостерегал ее от этого пути. Он задумался, вынул папиросу, но, оглянувшись, сунул ее в карман и встал. — Приятно чувствовать, когда что-нибудь можешь объяснить, — сказал он с усмешкой. И, прощаясь с Людмилой, добавил: — Вы молодец, Людмила Евгеньевна!

От удовольствия она даже засмеялась.

Однажды Вера Илларионовна привела в палату Люды молодого невысокого роста человека.

— Значит, Ванечка, опять с глазами плохо? — как-то особенно ласково спросила Вера Илларионовна.

— Плохо, — сказал он со смешливым вздохом.

— Что я вам говорила, ведь придется очки напялить.

— Что ж, раз нужно, напялим.

Он оглянулся на Люду. Его небольшие не то серые, не то синие глаза взглянули бодро и весело, и похоже, что от нее потребовали бодрости и веселья. Невысокого роста, худощавый, в пиджаке поверх синей косоворотки, он, наверно, незаметен был бы в толпе. Но лицо его привлекало умным и независимым выражением и приятными, ладными очертаниями: небольшой нос, красиво, нежно и выразительно очерченные, выдающиеся вперед губы, мягкие пряди волос над открытым лбом, очень русское лицо…

— Читать трудно, — вздохнув, сказал он. — Приходится по ночам читать… глаза режет.

— Очки подберем, Ванечка. Хотите сейчас?

— Сейчас некогда. Ну, я пошел!

— Ольге Ивановне привет от нас передайте.

— Спасибо.

Он вышел. Вера Илларионовна подошла к окну. Люда тоже взглянула туда. Худенькая фигура Ванечки показалась на дороге. Навстречу ему ехали казаки, они остановили его… Люда схватила за руку Веру Илларионовну. Так, держа друг друга за руки, они напряженно, до кругов в глазах, следили за тем, как, показывая рукой, Ванечка что-то объясняет. Казаки внимательно выслушали, потом вдруг повернули коней и поскакали прочь.

Ванечка оглянулся на больницу, снял с головы картуз, махнул им и зашагал дальше.

— Если б они знали, кого сейчас упустили! — сказала Вера Илларионовна. — Когда прошлый раз Мартынов здесь был, он за ним охотился. На час опоздал! За час до его прихода Ванечка принес те самые прокламации, которые я у вас прятала.

— Как я испугалась, когда казаки его остановили! — сказала Люда. — И вы тоже?

— Конечно. Но я все-таки уверена была, что он вывернется, как это бывало много раз, и они оставят его в покое. Здесь главное — не показать виду, что испугался, а он неустрашимый человек.

— А что у него с глазами? — спросила Люда.

Вера Илларионовна рассказала, что Ванечка в продолжение нескольких лет нарочно нанимался работать в ночную смену, потому что ночная смена более удобна для выполнения партийных поручений.

— К тому же он читает очень много. Первый том «Капитала» так проштудировал, что ведет по нему кружок среди рабочих, пожалуй, лучше многих партийных интеллигентов. Охранка постоянно теряет его из виду. Он появляется неожиданно и вновь исчезает бесследно.

Она рассказывала. А Люде представлялся сейчас не Ванечка, нет. Перед ней, точно из тумана, выступало другое лицо, ей казалось, что совсем недавно она видела его, встретилась с ним. Но нет, это только мальчики говорили о нем, тогда, на балконе, летним вечером, она слушала их разговор. Подумать, что с того времени прошел уже год. И открытка — «Песня без слов»… Она тихонько пропела этот мотив…

Встречаясь каждый день с Верой Илларионовной и ее «гостями», Люда все чаще вспоминала Константина, точно все это была одна семья, отмеченная одним общим сходством, и к этой семье принадлежал также и он, Константин.