«Да ведь и меня с детства гнетут темные силы, — думал Миша. — И за мое счастье идет этот бой».

Для него эта мысль была нова и неожиданна. В спорах с Олей Замятиной он не раз выражал высокомерное презрение к движению масс. Ему забавно было, когда она, сердясь, говорила, что это индивидуализм и анархизм и что он деклассированный тип, люмпен…

По-новому видел, слышал Миша происходящее. И как он понимал сейчас Алешу с его стремлением снять и навеки запечатлеть эту картину, красивей которой он ничего сейчас не представлял. «Не панорамой сверху нужно снимать это, нет. Спуститься вниз и крупным планом, вместе и рядом с этими людьми, так снять, чтобы видно было каждое лицо!» — думал он.

пели люди. И в этот момент, как бы подтверждая грозную правду песни, вдали на шоссе появились всадники. Демонстранты еще не видели их — между ними и всадниками шоссе делало крутой изгиб, почти поворот. И вдруг, схватив Алешу за руку, Миша показал ему вдаль, крикнув:

— Гляди, казаки!

— Шашки вон! — скомандовал Булавин, едва увидев за поворотом черную, медленно приближающуюся массу. И шашки, послушно взвизгнув, вылетели из ножен.

Всего лишь полувзвод вел он за собой, но знал, что каждый из казаков разделяет его чувство: чем ездить по пустырям и враждебным улицам, по длинным шоссе, пусть будет так, как будет! Но едва Булавин перевел свой полувзвод с шага на рысь, как прямо перед казаками, откуда-то из двора или переулка, выехал вперед на рыжей большой лошади жандармский офицер и предостерегающе поднял руку в белой перчатке… Булавин узнал ротмистра Келлера, встретившего казаков в первый же день, когда они приехали в Тюркенд для несения карантинной службы.

Казаки, увидев Келлера, тут же стали придерживать коней. Но Булавину вдруг захотелось поближе взглянуть на людей, которых он должен был избивать. Он дал поводья лошади и совсем близко подскакал к голове демонстрации. Мельком и не сразу успел он охватить взглядом всех людей, запрудивших шоссе, и красное знамя над ними. Он приметил также, что они несут кого-то на руках, но не разглядел Науруза, который нес раненого Кази-Мамеда. Да и Науруз не узнал Филиппа и не подумал о нем. Филипп заметил только, что перед ним все бедно одетые люди, самые обыкновенные, к каким в глубине души причислял он себя и свою семью. Особенно запомнился ему какой-то старичок, который шел, семеня в туфлях, с самого краю, тощий, словно обглоданный, с белой бородой. Он без всякого страха смотрел прямо на Филиппа. Филипп повернул коня и вернулся к своему полувзводу.

— Ты что же это, урядник, на гауптвахту захотел? — спросил его черноусый жандармский ротмистр, не отвечая на приветствие, лихо отданное Филиппом. — Без команды господина офицера — шашки вон? А?

— Имею приказ препятствовать скоплению толпы на шоссе, ваше благородие, — ответил Булавин, не отнимая руки от шашки и впившись бешеными синими глазами в темные, без блеска, глаза ротмистра.

— Вольно! — небрежно махнул на него ротмистр. — Препятствовать! — ворчливо повторил он, видимо чувствуя некоторое затруднение. — Препятствовать можно по-разному.

— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, их благородие есаул Ханжин находится при втором взводе, который пошел по Раманинскому шоссе… и они предупредили…

— Что же, ты думаешь, он будет с полувзводом на тысячи людей скакать? Ну, сам подумай, дурья ты голова. Вас тут всего в городе две казачьи сотни… А тут, видишь, что поднялось? Только здесь, по моему участку, не меньше пяти тысяч поднялось. А по всему городу?

«Боитесь, значит?» — отчетливо, с неожиданным злорадством подумал Булавин.

— Ты, конечно, молодец, хвалю за усердие!

— Рад стараться! — механически прокричал Булавин, думая совсем о другом.

— Молодцы, станичники! — возвысив голос, обратился жандарм к казакам и, прослушав в ответ: «Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!» — сказал, похоже что про себя, с некоторым удивлением: — Каков порядочек у сук-ки-ных детей! Прямо как на параде! — Он прислушался. — Поют, — проговорил он, поморщившись. — Сколько лет все одно и то же: «Знамя великой борьбы всех народов…» Какое это может быть одно знамя у всех народов!

Из-за угла выскочил человек в ярко-зеленом архалуке и тюбетейке на голове. Он бежал изо всех сил. Подбежав к жандарму, он, тяжело дыша, не в силах от задышки сказать хотя бы слово, протянул беленькую бумажку.

— Ваше высокобла-а-а… вот разбрасыва-а-а-а… — наконец выговорил он, превозмогая одышку.

Филипп разобрал, что вопреки костюму этот человек чисто говорит по-русски.

«Ряженый шпион», — с отвращением подумал Филипп.

Ротмистр Келлер строго придерживался тактики, преподанной ему градоначальником: если забастовка все же начнется, вести наблюдение и в события по возможности пока не вмешиваться. Дождавшись, когда стачечники разошлись, ротмистр поскакал с подробным донесением о ходе событий к Мартынову. Пренебрегая предупреждениями начальника канцелярии, что их превосходительство сильно не в себе (Мартынова титуловали «превосходительством» по занимаемой им должности, а не по действительному его чину), ротмистр Келлер вошел в кабинет градоначальника. Петр Иванович сидел один за письменным столом в своем большом кабинете. Увидев ротмистра с бумажкой в руках, он порывисто дернулся назад, что у него было признаком плохого настроения, и при этом ударился затылком о резные, в виде яблок и груш, украшения на спинке кресла. Стоя выслушав рапорт ротмистра и этим исключив возможность для него завести сколько-нибудь продолжительный разговор, Мартынов, когда ротмистр протянул ему листовку забастовочного комитета, брезгливо поморщился и указал на край своего обширного стола. Там лежала стопка таких же листовок. Экземпляр, доставленный ротмистром, отличался только ослепительной чистотой и крепким ароматом любимого ротмистром одеколона «Джоконда», а листовки, лежавшие на столе, были все смяты. На одной отпечатался след сапога и было размашисто написано красным карандашом: «Долой самодержавие!» Нетерпеливо и болезненно морщась, Петр Иванович дождался прощального приветствия ротмистра и, едва Келлер вышел, сердито выругался.

Такой же экземпляр «Воззвания» забастовочного комитета, какой принес сейчас ротмистр, градоначальнику был доставлен еще вчера вечером. Тогда он с удовольствием несколько раз перечел: «Мы еще не успели приступить к забастовке, как из наших рядов уже стали вырывать товарищей…» В этой фразе ему почудилась растерянность забастовщиков. «Шутка ли, удалось прихлопнуть весь забастовочный комитет сразу», — с удовольствием подумал он тогда. А сейчас он даже закряхтел, погладил болезненную шишку, вскочившую на затылке, и снова взял в руки газету, чтение которой прервал ротмистр Келлер. Это был номер газеты «Рабочий» от 24 мая, только что пересланный господину градоначальнику из столицы с кратким предложением «дать объяснения». При всей краткости этого предложения, чутье Мартынова уловило в нем интонации строгости. Конечно, ничего приятного от этой газеты нельзя было ожидать. Если бы даже она не сопровождалась партийным лозунгом социал-демократов, по одному характеру объявлений и даже по шрифту Мартынов сразу узнал «Правду». И, взяв газету, Мартынов снова нашел в ней упоминание о профессоре Заболотном.

«Так вот, значит, как! В Баку не нашлось газеты, которая напечатала бы опрометчивые, недостойные разумного ученого слова этого профессора, так слова эти до столицы долетели! И как это у них получается: выходит, что чума чуть ли не причина забастовки?» Он, кряхтя, нагнулся, схватил газету и прочел: «И только Совет нефтепромышленников не хочет признать этого. Поданное ему заявление до сих пор остается без ответа. В результате 22 предприятия Биби-Эйбатского района и четвертая часть рабочих Бакинского района объявили забастовку…»