— Сейчас в помещении котельной находится только один человек. Но он свой человек. Надо сделать вид, будто мы на него напали. Только сделать вид, сопротивляться он нам не будет. Нападешь на него ты, Эйюб, а Гурген в это время даст гудок. Условлено, что этим гудком начнется забастовка на всех промыслах. Сначала пойдем мы с Наурузом в разведку. Если набегут кочи, наша задача будет удержать их и дать вам возможность уйти. Поняли?

— Конечно, — весело ответил Гурген.

— А ты понял? — спросил Кази-Мамед, обращаясь к Эйюбу.

Тот вздохнул и сказал:

— Не могу я сделать вид, что нападаю.

— Почему? — недоуменно спросил Кази-Мамед.

— Не могу, — с сокрушением вздохнул Эйюб. — Руки у меня такие… — и он, как бы желая подтвердить свою мысль, показал руки, едва ли не в два раза большие, чем бывают руки у человека. — Я не драчлив, но понарошку драться не могу, и если уж пустил их в дело — конец, задушу.

— А почему ты раньше не отказался? — удивленно и сердито спросил Кази-Мамед. — Я по дороге сюда объяснял, что в деле этом не должны участвовать люди, работающие у Сеидовых, — для них это дело каторгой пахнет. Конечно, охотники нашлись бы и здесь, хотя бы наш Алым. Тот парень у Сеидовых, на которого вы должны будто бы напасть, он на редкость здоровый — и кто поверит, что таких два комара, как я и Гурген, скрутили его? Да ты и гудка дать не сумеешь?

— Не сумею, — грустно подтвердил Эйюб.

— Погоди, — сказал Гурген. — А пусть этим парнем Науруз займется. Такой может удушить. Этому всякий поверит.

Он перешел на русский и объяснил Наурузу, что от него требуется.

— А ты его все-таки вправду не удушишь? — с опаской спросил Гурген.

Науруз посмотрел на свои довольно крупные кисти рук.

— Зачем зря человека душить! — ответил он.

— У него руки добрые, — неожиданно сказал Эйюб. — Это мои — злые.

Кази-Мамед взглянул на руки Науруза, в лицо его и согласился.

— Ну, дети, — сказал он, — время наше настало. Значит, будет так: мы с Эйюбом идем в разведку, в случае чего отвлечем на себя внимание, а Гурген и Науруз должны непременно добраться до котельной и совершить то, что надлежит.

Во все это время Гоярчин ни разу не вошла в помещение, где шел разговор мужчин. Но то и дело в ослепительно-солнечном четырехугольнике раскрытой двери мелькала ее светло-желтая, застиранная косынка. И когда Науруз с Гургеном вышли из двери, она взглянула на них беспокойно-вопросительно.

— Сегодня? — спросила она шепотом.

— Еще не знаю, — ответил Науруз и, взяв с земли Алымова мальчика, обошел вокруг каменной развалины, в которой жил Алым. Отсюда видно было, как вдоль серой каменной ограды, охватившей весь двор Сеидовых промыслов, быстро, почти бегом, движется своей легкой, подпрыгивающей походкой горца небольшая, подобранная фигурка Кази-Мамеда, рядом с ним грузен и неуклюж казался Эйюб.

Сторожа, со своими длинноствольными ружьями в руках ходившие посредине двора, отвлечены были в это время громкой перебранкой, которую нарочно, как это впоследствии узнал Науруз, чтобы отвлечь внимание, завели между собой двое рабочих.

Увидев, что Кази-Мамед и Эйюб благополучно приблизились к красному приземистому зданию котельной с его толстой трубой, Науруз передал мальчика его сестренке, которая в это время подошла к ним. Он поцеловал девочку в голову, как бы отправляясь в долгий путь, и они с Гургеном быстро, почти бегом, двинулись к кочегарке.

Перебранка на дворе все продолжалась. Она явно носила шутливый характер. Один из сторожей, в башлыке, повязанном вокруг бритой головы, прижав ружье к плечу и будто бы целясь, кричал ломано по-русски и, конечно, шутливо:

— Э-эй!.. Разойдитесь! Стреляю вас обоих! — и ругался, соединяя вместе ругательства всех национальностей, проживающих в Баку.

Науруз и Гурген почти бегом добежали до котельной, где возле входа их поджидали Эйюб и Кази-Мамед.

— Там еще есть кто-то, — шепотом сказал Кази-Мамед.

В глазах его была та отвага, которая придает лицу человека выражение гордой неустрашимости, свойственной орлу.

— Но это ничего. Гурген займется этим другим человеком… Так?

— Так, — ответил Гурген.

Они открыли дверь. Котельная была освещена тревожным, прыгающим пламенем. Большого роста человек стоял спиной к двери. Держа в руках ведро, доверху полное мазута, он разговаривал с каким-то русским парнем, долговязым, с цигаркой в зубах. Науруз схватил его за руки.

Ведро откатилось в сторону. Мазут неторопливо пролился в землю. Большой парень, едва Науруз схватил его, сразу же стал валиться так податливо и легко, точно он был слеплен из теплого воска. Наурузу, хотя он и знал, что все заранее условлено, даже стало как-то не по себе. Засовывая в рот своему «пленному» заранее приготовленную тряпицу и связывая его по рукам и ногам принесенной веревкой, Науруз прислушивался к разговору Гургена с неизвестным парнем.

— Вот ты не кричишь, это хорошо, что ты не кричишь.

— А чего мне кричать, какое мое дело! — ответил парень. По легкой дрожи его губ можно было понять, что он все же ошеломлен происходящим.

— Умный человек! — одобрил Гурген. — А ты нас знаешь?

— Откуда мне знать вас?

— И это тоже хорошо. Если начальство будет спрашивать, кто мы такие, ты так и говори: «Первый раз увидел».

Взревел гудок, и все прочие звуки исчезли. Связанный приоткрыл до этого зажмуренные глаза — они были веселые, с золотинкой — и озорно подмигнул Наурузу.

В дверях котельной появился Кази-Мамед. Его лицо, обрамленное черными волосами, казалось особенно бледным. Он поманил Науруза к себе и указал на двор, — говорить ни о чем нельзя было, все покрыл оглушительный и непрерывный вой гудка.

Науруз кинулся из котельной. Увидев, что на Эйюба насели несколько человек из тех, кого Гоярчин называла кочи, Науруз мгновенно пришел ему на помощь: с наслаждением освободив свои силы, связанные во время притворной возни, он стал разбрасывать сторожей… Вдруг — ружейный близкий выстрел и короткий вскрик. Кази-Мамед стоял, схватившись за бок и шатаясь. Он был бледен, но глаза его, как всегда, неустрашимо смотрели на сухонького, с подстриженной седой бородкой Даниялбека, старшего сеидовского кочи. Даниялбек торопливо перезаряжал винчестер. Но Науруз тут же прыгнул на старика, вырвал из рук ружье и ударил его прикладом по голове. Оглянувшись на Кази-Мамеда и увидев, что тот лежит, Науруз кинулся к нему и поднял его, Кази-Мамед оказался легок, легче, чем можно было подумать. Кочи, суетливо и растерянно размахивая револьверами и ножами, взблескивающими на солнце, бегали вокруг толпы, уже сгрудившейся около Науруза. Но что могли кочи сделать против слитной и дружной силы людей, — силы, секунду за секундой все нараставшей? Ворота послушно открылись и выпустили людей на улицу…

— Туда, вон туда скорее гляди! — говорил Алеша, указывая вниз, на шоссе, которое вилось прямо под горой узенькой желтоватой лентой.

Раньше почти пустынное, оно вдруг заполнилось людьми. Они выходили с того огромного двора, откуда взвыл первый гудок забастовки. Заливая пространство между заборами, толпа медленно двигалась вперед всем своим серо-коричневым сплошным потоком. Люди несли кого-то. Неужели мертвого?

— Смотри, полиция уходит, — сказал Миша.

Им видно было все шоссе — от начала до конца. Полицейские в своих грязно-зеленых мундирах и в фуражках с белыми верхами, расставленные на всем протяжении шоссе, почти бегом сходили со своих постов. Придерживая шашки, торопливо уходили они в переулки и дворы. Толпа надвигалась с медленностью и непреодолимостью наводнения. Она уже затопила шоссе и все увеличивалась, принимая в себя тоненькие струйки с других улиц и переулков. Хор гудков, все нарастающий, придавал этой картине какое-то единое выражение.

— Сила! — сказал Миша. — Пробужденная сила.

— Какая панорама — и хоть бы одна годная пластинка! — с горечью говорил Алеша.

Рев гудков вдруг стих. «Так стихает музыка в самое страшное мгновение циркового номера», — подумалось Мише. Но тут же, заглушенные ранее ревом гудков, прорвались другие звуки: с разных сторон слышалось пение. Оно казалось слабым и нестройным. Но мужество людей, вышедших на борьбу за великое дело, чувствовалось в этих высоких, струнных голосах.