Казалось, все было продумано и рассчитано верно. Величина и форма крыльев, сила Алешиных ног, нажимавших на педали, и сила ветра, достаточная, чтобы, разогнавшись, подняться… Чтобы подняться на воздух, было рассчитано все — и подняться удалось превосходно. А вот о том, как спуститься — ведь аэронавт, оторвавшись от земли, сразу же попадал во власть воздушных стихий, — об этом Алеша не подумал. Но самое главное, чего не предусмотрел изобретатель, — это большой престольный праздник, крестный ход, оскорбленные чувства верующих, которые сначала приняли воздухоплавателя за демона, а потом, убедившись, что это сын акцизного Бородкина, сочли его поступок сознательным богохульством. И когда через месяц Алеша, отлежавшись в больнице, явился на заседание педагогического совета, как ни уверял он, что о богохульстве и мысли у него не было, он все же был исключен со свидетельством об окончании четырех классов, с волчьим билетом, без права поступления в среднеучебное заведение.

Злые насмешки и презрительное сострадание товарищей, гнев отца и горе матери, попреки брата (за сломанный велосипед) — все вместе взятое заставило Алешу бежать из Нижне-Еланска с последним пароходом вниз по Каме, в Казань. Жизнь была испорчена: исключили его с волчьим билетом, о продолжении образования нечего было и думать. А как хотелось сейчас учиться и учиться, чтобы еще раз по-серьезному повторить опыт с полетом. И еще долгие годы он во сне переживал снова и снова это ни с чем не сравнимое ощущение, когда вдруг педали завертелись с волшебной легкостью, колеса закружились над землей, живая сила сама поднимала его вверх, трепещущая молодая листва деревьев летела назад и вниз… Дорога шла в гору, но он уже летел высоко над ней. Белая церковь, блеск крестного хода навстречу, прямо навстречу. Скорей свернуть в сторону! И он машинально повертывал руль, но это не оказывало нужного действия, стихия, которая, словно чтобы наказать за дерзость и непредусмотрительность, накренивала его сооружение, заносила вбок, — и он просыпался от крика ужаса. И все же как хорошо бы повторить этот полет!

Настойчивое стремление ввысь, приведшее Алешу Бородкина к столь неприятным последствиям, было в то время характерно для русского общества и проявлялось в самых его различных слоях. Не случайно время с 1911 по 1914 год ознаменовалось даже для кичливых западных соседей России неожиданным, а в сущности глубоко закономерным триумфом русского воздухоплавания, подготовленным всем развитием русской научной мысли, начиная с Ломоносова, и также работами выдающихся русских изобретателей в области воздухоплавания.

Триумф русского воздухоплавания начался на первой так называемой «авиационной неделе», проведенной в России в 1910 году, когда русский летчик Н. Е. Попов, соревнуясь с заграничными летчиками, достиг высоты шестисот метров и в несколько раз перекрыл их рекорды (никто из заграничных соперников не поднялся тогда выше 150 метров). Почти одновременно Б. Н. Юрьев создал русский геликоптер и впервые в мире удачно разрешил основные задачи управления, безопасности спуска и поступательного движения этого совершенно необычного рода самолетов. Я. М. Гаккель в этом же году сконструировал самолет-биплан военного назначения, превосходный по своим летно-техническим качествам. В следующем, 1911 году русский летчик Г. В. Алехнович на отечественном самолете устанавливает новый мировой рекорд, поднявшись за девять минут на высоту 500 метров, имея на самолете запас бензина и масла на 3,5 часа полета. Весь одиннадцатый и двенадцатый годы ознаменовываются замечательными перелетами русских летчиков. Васильев долетел из Петербурга в Москву, Абрамович — из Германии в Петербург. Неслыханной продолжительности перелет Севастополь — Москва, проделанный военными летчиками Дыбовским и Андреади… Весь мир заговорил о «русской птице», вся Россия всколыхнулась.

В 1913 году Россия создала невиданные до этого времени многомоторные самолеты. «Русский витязь» — это было первое слово в создании тяжелых бомбардировщиков. «Русский витязь», а за ним «Илья Муромец» поставили в этом же году несколько мировых рекордов, подняв на высоту в два километра до десятка пассажиров. Русский конструктор Григорович создал превосходный отечественный гидросамолет, и, наконец, в августе 1913 года выдающийся русский летчик П. Н. Нестеров, соединив дерзновение с математическим расчетом, — соединение, являющееся национальной чертой русского характера, — совершил первый в мире полет в виде петли, прозванный тогда же «мертвой петлей», и, таким образом, открыл мировой авиации путь в новую для человечества сферу высшего пилотажа.

В те годы ни Павлов, ни Тимирязев, ни Чаплыгин, ни Циолковский и даже ни Мичурин со своим чудесным садом и Станиславский с Художественным театром, куда паломничала вся интеллигенция, не были, да и не могли быть известны широким народным массам. Но механические русские птицы, победоносно пролетая над просторами России, заставляли пахаря, идущего за первобытной сохой, поднимать голову к небу. Сколько будущих Чкаловых нашего времени пробудили в это время хотя бы полеты одного лишь Уточкина.

Тогда повсюду, даже в самых глухих, «медвежьих» углах России, страстно интересовались авиацией, аэрофизика и аэромеханика стали любимыми предметами изучения самоучек. Повсюду пытались создавать самодельные самолеты, пытались летать…

Не мудрено, что наконец настало время, и даже в Нижне-Еланске, маленьком уездном городке Пермской губернии, тоже началась эра воздухоплавания. Теперь незадачливый летчик — еланский конструктор с завистливым вздохом читал в газетах об успехах русской авиации, но мечтал только об одном: о заработке. А на какой заработок мог он рассчитывать? Писцом он не мог стать: у него был прескверный почерк, он всегда путался с запятыми и с мягким знаком перед частицей «ся» в возвратных глаголах. Со страхом смотрел Алеша на свое будущее и только надеялся на то, что самоотверженная любовь к технике, которая привела его к катастрофе, поможет ему в жизненной борьбе и он не умрет с голоду. Еще в детстве он, использовав старую коробку из-под гильз и несколько увеличительных стекол, смастерил фотоаппарат. Потом в Нижне-Еланск приехал первый «биоскоп» — то, что впоследствии стало великим кинематографом, — и показывал свои чудеса в пожарном депо, где за стеной оглушительно стучали чугунные копыта и пахло конюшней. Алеша заинтересовался чудом XX века, как интересовался любой новинкой техники. На скудные деньги, отложенные от завтраков, он покупал папиросы и, дождавшись, когда величественный усатый киномеханик выйдет из своей будки, угощал его папиросами, — так удавалось ему проникать в кинобудку. Так научился он обращаться с проекционным аппаратом… Когда же после приезда в Казань у него в кармане осталось всего пятьдесят копеек и он, бродя по улицам Казани, рассчитывал, как бы растянуть эти деньги подольше, его взгляд задержался на витрине кино, где небрежно сделанная красным карандашом надпись сообщала: «Нужен киномеханик». На витрине, среди черных и белых масок, пистолетов и рапир, первый любовник русского кино Мозжухин, выкатив сизые бешеные глаза, молил о любви светловолосую Лысенко в ее благопристойном амплуа дамы из интеллигентного общества, и она протягивала ему длинную белую руку. Но Алеше казалось, что это ему протянута рука, рука спасения и помощи. И Алеша схватился за эту руку. Отчаяние придало ему дерзости. Он уверенно заявил владельцу кино, что вчера приехал из Петербурга — «в гости к сестре» — и отлично знает киноаппаратуру. Но владельцу кино обстоятельства появления Алеши в Казани были безразличны, он разругался со своим киномехаником, и у него не было другого выхода.

Кроме киномеханика, при проекционном аппарате должен был состоять еще один человек, помощник киномеханика. Мальчишки, постоянные и восторженные зрители киноэкрана, называли такого помощника «крути, Гаврила». В кино, где работал Алеша Бородкин, на должности «крути, Гаврила» был человек невысокого роста, но атлетического сложения, обросший черной кудрявой бородой. Граф Шпанский-Шампанский — прозвали его мальчишки, и он охотно откликался. «Я вас слушаю», — говорил он приглушенным, сипловатым голоском, с некоторым оттенком галантности. Он носил черные длинные брюки, на швах побелевшие, грязные, на босу ногу штиблеты и застегнутый на все пуговицы холщовый китель. Самый разнообразный, точно коллекционный, набор представляли собой эти пуговицы: рядом с орленой, отливающей золотом, блестели перламутровые и стеклянные дамские. Во всем этом было подобие какой-то шутовской щеголеватости, очевидно давшей повод мальчишкам так своеобразно титуловать его. Впрочем, в прозвище «Шпанский» угадывалось слово «шпана», возникшее на волжских пристанях.