Маме этот отгул не поможет. Уно казалось, что она сойдет с ума от горя или умрет от боли в сердце.

По ночам мама не спала по-прежнему. К тому же стала беспричинно волноваться за Уно, когда он домой запаздывал, выходила на дорогу встречать его. Она очень боялась, чтобы с Уно ничего плохого не случилось. Ходили слухи про волков, много их за войну развелось, и медведи нередко к жилью наведывались, но это все в дальних деревнях где-то было.

В глазах у мамы стоял постоянный страх.

Они остались совсем одни на этой земле, в этом большом доме и в этой нелегкой жизни. Им предлагали переехать в город, уже и комнату подыскали, но мама не захотела.

О войне говорить она перестала. Вслух не вспоминала больше об отце и братьях, повесила их военные фотографии на стене, в одной большой рамке, и обвила своим черным газовым платком.

Молитвенник в руки мама не брала, а молилась, перебирая свои сухие тонкие пальцы.

Каждый вечер сидела у изголовья и подолгу смотрела на Уно. Поправляла одеяло, трогала его волосы, гладила лоб, осторожно касалась пальцами лица, чтобы не потревожить его сон. Он видел, что мама очень нездорова, а тут некстати и сам заболел. В медчасти Уно выписали справку и отправили домой. Поднялась температура, голова словно не своя, ломило спину и поясницу, болело горло, и одолевал насморк. Может, простыл в зимнюю стужу, бегая до столовки без пальто, а может, сквозняком продуло в цехе.

Мастер Игнатий сразу заметил, что Уно еле стоит на ногах:

— Какой от тебя, Ванька, хворого прок, больше напортачишь, чем пользу сделаешь, отправляйся-ка лечиться, однако.

Уно уже несколько дней сидел дома. Было скучно и одиноко.

Мама ходила на механический, получила на Уно сухой паек, разговаривала с мастером и комиссаршей.

В мороз окна застыли и отгородили Уно от мира, словно запрятали в клетку. Но стекла оттаивают, а подтеки на них ломают изображения природы.

Расплылись линии, причудливо исказился и изогнулся бело-зеленый мир. От тепла в комнате окна постепенно подсыхают, и тогда четко вырисовываются лес и снег.

Уно стало лучше, мама очень обрадовалась, натопила печь и приготовила согревающий компресс. Лекарств почти не было, и мама лечила своими способами: настаивала травы и корни.

В воскресенье вечером она заторопилась в город, пошла за красным вином для гоголя-моголя. Она договорилась с напарницей по работе, и та пообещала бутылочку. Мама так спешила, хотела скорее обернуться, что даже муфту забыла.

За окном падал снег, чуть напевал ветерок, изредка вздрагивали стекла.

Днем приходили Фаткул с Рудиком Одунским и принесли почитать «Тайну двух океанов». Они посидели недолго, попили чаю с сахарином и патокой, потом ушли. Уно увлекся чтением и не замечал времени.

На минуту он оторвался и мигом возвратился в реальную жизнь. Снова вокруг бревенчатые стены, с детства знакомая комната и кухня, вещи, которым, наверное, столько же лет, сколько Уно, а может, больше.

Ходики показывали десять часов.

Тик-так, тик-так, тик-так…

Почему-то мамы все еще нет.

В трубе завывало и неприятно шипело, будто кто-то хочет ворваться через печку и попасть в комнату. Отчетливо слышно, как налетает порывами сильный ветер.

Тик-так, тик-так…

Уно вышел в сенки, и на него обрушилась снежная крупа, с визгом влетала в щели и хлестко била в лицо. Уно распахнул дверь. Метель завыла, дверь рвалась из рук.

— Мама-а-а!

Нет, не перекричать всю эту неразбериху.

Уно быстро вернулся в комнату и приложил мокрые руки к остывшей печке. Тепло давно выдуло. В печурке Уно отогрел пальцы.

Стрелки ходиков показывали одиннадцать часов.

Тик-так, тик-так…

Меряет шаги маятник, тупо и бесстрастно смотрит глазастый циферблат.

Возможно, мама сейчас видит огоньки кордона, преодолевает последние метры заносов и скоро придет. Кажется, уже стучат? Нет, это вьюга…

Уно долго сидел на кровати.

Вот сейчас он заснет, а проснется — мама уже будет дома.

Тик-так…

Удаляются завывания вьюги, сменяясь колыбельным напевом. Мама поет свою колыбельную песню, знакомую Уно с раннего детства. Посредине комнаты широкая кровать. На ней лежат Арво, Хари и Георг. Они длинные, вытянутые, какие-то безликие, с закрытыми глазами. Похоже, что они спят, а может, мертвые. Мама смотрит на них и поет колыбельную, не замечая ни отца, ни Уно. Отец подходит к маме, к Уно, наклоняется, что-то говорит, но его не видно и не слышно. Он будто здесь, и, странно, его здесь нет. На кровати, оказывается, спит мама. Только бы не разбудить ее, наконец-то она отдохнет, Вот сейчас должна встать и подойти к Уно. Но не надо, пусть ничто ее не тревожит, ведь она не спала целый год. Утром она сделает согревающий компресс, взболтает гоголь-моголь и заставит выпить Уно. А потом уложит в постель, сядет у изголовья, проведет ладонью по волосам и обязательно скажет: «Уно-мальчик…» Пусть спит, ей так хорошо и спокойно… Неожиданно в комнату вкатился огромный шар света…

Ясным зимним утром восходящее солнце пронзительно бьет по глазам.

Уно проснулся, осмотрел комнату. Никаких изменений, глухая тишина, молчание.

— Мама…

Наверное, она еще спит? Уно быстро вскочил, огляделся. В доме ни души. Выбежал на крыльцо. Вокруг лежал скованный морозом плотный панцирь ослепительно одноцветного снега. За ночь навьюжило, сугробы, перемело дорогу и тропинки, засыпало с верхом крыльцо. На всем пространстве белого покрова ни одного следа к дому.

— Мама!

Слабым эхом ответил лес. Больше никакого отголоска.

Ходики показывали уже десять часов утра. Уно не поверил, часы просто врут. Неужели время сместилось? Вперед или назад?

Все происходило как во сне, но уже в другом — наяву.

До города бежал по насту, не видя дороги. Зашел к маме на работу, после был на механическом. Его водили в милицию, в райисполком и даже в больницу.

Никто не знал, где мама Уно, лица и взгляды у всех беспокойны и растерянны.

Весть по Туранску разнеслась быстро. Люди заволновались. Боялись волков, медведей, рысей. Маму искали повсюду, но никаких результатов.

К полудню на лыжи встали старшеклассники, ремесленники и фэзэушники, разошлись в разные концы по зимнику и дорогам, ведущим в ближайшие деревни.

К вечеру ее нашли в овраге, на огородах. Она попала в какую-то узкую яму и не могла из нее выбраться. Мама стояла в рост, прислонившись спиной к отвесной стене, и по макушку была запорошена снегом. От лучей предвесеннего солнца снег на голове растаял, и тогда кто-то увидел посреди ровного белого огорода темный клочок шали. Пальцы ее были искусаны, в руках она зажала бутылочку с вермутом, который не застыл, не превратился в лед.

…Мама лежала на голых досках кровати, в своем темно-синем пальто с потертым воротником и в темной шали, из-под которой выбились седые волосы. Руки и локти неестественно прижаты к груди, на кулачках и пальцах следы зубов, глаза полузакрыты, лицо заострившееся, бесцветное, неживое.

На подоконнике стояла бутылочка с вермутом, и никто ее не трогал.

Двое суток дежурили взрослые, знакомые и незнакомые люди. Они ходили по дому, как тени, негромко переговаривались и шептались, иногда о чем-то спрашивали Уно, но он их не слышал.

Уно сидел у изголовья и ждал, когда мама откроет глаза, присядет на кровати и удивится посторонним в доме. Большое зеркало завешено черным платком. Мебель сдвинута в угол, одна лишь кровать стояла посреди комнаты. Мама больше не видела Уно.

Постепенно проступала бледность на ее лице и руках, потом появились красные пятна.

К концу второго дня она оттаяла, ее увезли.

В доме стало пусто, мертво. Когда-то здесь жили самые близкие люди, и казалось, что в доме всегда тесно и мало места. Спали на топчанах и на печке, ужинать садились за большой стол, ножки которого круглые, резные, устойчивые.