— Как я ни храбрился и ни хорохорился, а повинился сразу, чтоб скорее отпустила, — говорил как-то Юрка Сидоров.

Уно пока еще ни разу не попадался под гнев комиссарши.

— Нотации ее, морали и отчитки хуже любого наказания, — продолжал Юрка Сидоров, — лучше бы вицею отстегала… А то перед ней стоишь, как дурак, и сгораешь от позора.

Юрке Сидорову не раз случалось стоять перед комиссаршей. Парень он простецкий, деревенский, и сбить с толку его можно запросто. Одно время он «Вите-миллионеру» плел лески из конского волоса в две-три нитки, с невидимыми узлами, а тот торговал ими или дарил эти лески выгодным людям. На Туре рыбалка хорошая. Смельчаки и зимой из проруби таскали окуньков, ершей и подлещиков. Лошади на конном дворе завода выглядели чуть ли не куцыми, безгривыми и бесхвостыми. Однажды раскрылось, чьих рук дело, и Юрке попало от комиссарши. В другой раз настругал он рогаток для Севмора, и тот продавал их городским пацанам. Был и более ходовой товар. Юрка Сидоров и Севмор делали зажигалки да алюминиевые пуговицы из трубок разбитых трофейных самолетов и быстро сбывали за проходной завода.

Взрослые тоже побаивались комиссарши и не очень-то с ней спорили, силу ее чувствовали и были почтительны. Уно ни разу не слышал, чтоб она бранилась или громко кричала. Наоборот, у нее голос тихий, низкий и хрипловатый, наверное, оттого, что много курит, цигарку изо рта не выпускает.

Отыскать Полину Лазаревну можно в любое время, словно нет у нее ни отдыха, ни сна.

Глаза комиссарши всегда красные и невыспавшиеся.

Ходила она и зимой и летом в потертой кожанке. С наступлением больших морозов куталась в белый полушубок.

Они с Зинкой жили в центре города. У них там была комната, которую выделил завод. Приехали они в Туранск откуда-то из Челябинской области, по военному направлению. Так, вдвоем, каждый день и ходили вместе на механический. Туда и обратно, утром и вечером.

Зинка никогда не опаздывала, ни на учебу, ни на работу. После ремеслухи ее устроили в седьмой цех на шлифовку и зачистку, но потом по болезни перевели в девятый к учетчикам. Там полегче, воздух чище, и дышится посвободней. Зинка давно болела и долго лечилась в лесной школе. Она нравилась Петру Крайнову, он писал ей тайные записки. Зинка скрывала это от всех, и от Полины Лазаревны тоже. Петро, наверное, предлагал ей дружить, хотя сам держался с девчонками странно: то сторонился и проклинал, то, наоборот, приставал и привязывался, грубо хватал их и лапал. У Зинки тоже бывали свои странности. Ее можно было встретить вдруг мечтательной и тихой, будто ничто ее не трогает и не волнует, а то совсем неожиданно, ни с того ни с сего, без всякой причины она становилась очень возбужденной и восторженной. Глаза блестели, как у пьяной, говорила взахлеб, стараясь до конца выговориться. Злой Зинку мало кто видел. Ее хотели сделать комсоргом группы, но не выбрали по болезни.

Все знали, что Зинкин отец на фронте с самого начала войны. Он служил командиром взвода разведки на передовой. За подвиг при окружении немцев на Украине ему присвоили звание Героя Советского Союза. Зинка иногда показывала единственную фотографию отца. Больше у нее никакой не было, как будто он никогда не фотографировался или все фотографии сгорели при пожаре, куда-то исчезли. Сфотографировался он, видно, на какой-то важный документ, в новенькой гимнастерке с Золотой Звездой и капитанскими погонами. Голову держит прямо, лицо выбритое и моложавое, но сам весь седой, как старик. С фронта он два раза в месяц писал в Туранск. Если какая долгая задержка, то это сразу видно было по Зинке, она ходила сама не своя, еле-еле сдерживала слезы, подбородок ее дрожал, и губы вытягивались в ниточку.

Он писал на двух листах. На одном, мелко и много, — Полине Лазаревне, а на другом — для Зинки, там слов поменьше и разборчивее…

Зинка умерла от скоротечной чахотки в такой же пасмурный весенний день, какой сегодня встречал Уно, поглядывая в окно и не вылезая из-под одеяла.

Она умирала в полном сознании, ей не хватало воздуха. В тот день у них дома был Петро, и он все рассказал ребятам. С утра Зинке было очень хорошо. Она встала с постели и легко ходила по комнате, помогая Полине Лазаревне приготовить завтрак. Когда пришел Петро, она даже спела ему веселую песенку про какого-то Августина, и всем им показалось, что наступил перелом в болезни, Зинка начала выздоравливать. Но вдруг она стала задыхаться, очень испугалась и с трудом улеглась обратно в постель. Полина Лазаревна распахнула окна и дверь, как безумная, махала на Зинку полотенцем и дула ей в рот, но Зинке дышать становилось все труднее и труднее. Сначала она дышала очень тяжело, хватала воздух губами и жадно глотала, потом Дыхание стало частым и неглубоким. Лицо приняло застывшее выражение, взгляд безразличный ко всему, чуть вздрагивали полураскрытые губы. Через несколько минут незаметно закатились глаза, веки полуприкрыли белки, дыхание остановилось. Зинка лежала неподвижно. Казалось, что жизнь ее ушла через открытые окна и растворилась где-то там, в неизвестности.

Петро запомнил все подробности, и когда рассказывал, то Рудик плакал, шмыгая носом и вытирая слезы. Ребят словно придавило какой-то большой тяжестью, которую сбросить не хватало сил. Ведь еще неделю назад видели Зинку, смеялись, болтали наперебой, и каждый хотел развеселить ее, как царевну Несмеяну. Зинка никогда не была капризной, она радовалась и всем улыбалась, правда, ходила и передвигалась с трудом, медленно. Худенькая, как былиночка, она очень изменилась, кожа на личике тонкая, бумажная, на щеках два розовых пятнышка. Выделялись одни глаза, огромные и красивые, похожие на две черносливины. Иногда Уно хотелось сесть напротив Зинки и рассматривать ее большие темные глаза, взять в руки ее волосы и перебирать их, но стыдливость перед ней и страх перед Петром отгоняли эти желания. Зинка была невысокой и стройной. Пуловер, который она носила поверх платья, еще больше подчеркивал ее фигуру. Севмор однажды вслух похвастался, что пощупал Зинку. На него налетел Петро с кулаками. Сперва никто понять не мог, из-за чего завязалась драка. Севмору, хотя он был блатной и ловкий, досталось все же больше, синяк под глазом расплылся, и щека опухла. Петро очень ожесточился, потому и сила была на его стороне.

Севмор растирал ушибленные места, обиженно и жалобно говорил, похрипывая:

— Нашел, в натуре, из-за чего!

— Из-за кого! — кричал на него Петро. — Из-за человека!

После смерти дочери Полина Лазаревна перестала ходить домой. Говорили, что она пустила квартирантов и жить стала на механическом. Спала в красном уголке.

С фронта по-прежнему два раза в месяц приходили письма, один листок обязательно для Зинки. Полина Лазаревна ничего о дочери не сообщала на фронт. Вот уже ровно год пишет отец письма своей умершей дочери и, наверное, так ничего и не узнает до конца войны. Одиннадцатого апреля прислал фронтовую открытку, поздравил Зинку с днем рождения. Ей исполнилось бы пятнадцать лет.

Полина Лазаревна переживала горе в себе. Комиссарша осталась вроде бы такой же, как и прежде, но взгляд ее был тяжелым и усталым. Запали глаза, и врезались в щеки две глубокие морщинки у рта, улыбка появилась странная, как после слез.

На могиле Зинки поставили деревянный столбик с металлической красной звездой.

Снова в жизнь Уно вошла смерть, снова были похороны, могилы.

Кладбище напоминало мертвое городище, в котором холмы и надгробия, как дома без окон и дверей, вытянулись в ровные ряды улиц.

На могиле мамы стоит деревянный памятник. Когда-то сосновые доски были желтые, на них выступали слезы светлой смолы. Теперь доски уже коричневые, с черными трещинами. Памятник невысокий, на венчике католический крест. От времени потускнела надпись: «Клара Оттовна Койт. 1899–1944».

Уно всегда любил раннее весеннее утро. Но чуть зазевался, опоздал с подъемом — успевай и догоняй время. Прежде незаметно будила мама. Она ласково прикладывала ко лбу ладонь, гладила по волосам, пока Уно не откроет глаза. Он просыпается медленно и смотрит на маму, видит доброе ее лицо, гладкую прическу и немного печальные голубые глаза.