— Я тут тебе, сынок, на листочке местечко оставила для приписочки, допиши отцу о себе сам.
Он садится и выводит корявые буквы, складывает в слова, что, мол, здесь, в тылу, живется хорошо и папке волноваться не о чем. Но жилось им, по правде говоря, с каждым днем труднее и труднее. Мачеха работала как многожильная, в две смены. Уходила чуть свет и возвращалась после заката. Сначала усталость свою скрывала, но потом не смогла, прямо с ног валилась или засыпала на ходу.
— Ух ты, батюшки мои, да не уж это я вздремнула, — улыбнется виновато она, если нечаянно наткнется на какую-то утварь и та вдруг с грохотом упадет. Завод выпускал особые кирпичи для кладки каких-то печей на оборонных объектах. Мачеха рассказывала об этом серьезно и под большим секретом. Душевую на кирпичном давно убрали и приспособили под складской участок. По вечерам мачеха мылась дома в корыте, в котором обычно купала Вовчика. Раздевалась совсем догола и просила Фаткула спину помыть. Кожа у мачехи такая белая и нежная, что Фаткул каждый раз боялся поцарапать ее грубой мочалкой. Мыло выдавали на карточки, но так мало, что на одного Вовчика едва хватало. Поэтому больше натирались травами, какие мачеха распознавала и собирала недалеко от кирпичного завода.
Фаткул во всем помогал ей.
— Смиренное тебе спасибушко, сынок, — благодарно говорила она. — Истинная опора моя в доме родимом…
Вовчика рабочком с кирпичного устроил в ясли, и теперь каждый день Фаткул отводил его туда, а вечером забирал.
Эвакуированных к ним поселить не успели. Неожиданно занемогла мачеха, и в сельсовете не дали разрешения на постояльцев. С больным человеком при двух детях в доме не до квартирантов. Мачеха жаловалась на недуг во всем теле. От ломоты и боли в руках, ногах, пояснице стала много плакать, по ночам не спала и стонала. Врач сказал, что у нее какой-то артрит, или ревматизм, и надо долго болезнь лечить. Фаткул стал делать ей разные примочки на травах и народных средствах, прикладывал белую тряпицу с мочой Вовчика, к ночи втирал скипидар. Мачеха терпела и благодарно улыбалась, боли на время отпускали, и она отдыхала, боясь пошевелить рукой. Ей выписали больничный лист, и на кирпичный она уже не ходила. Фаткул попросился вместо нее на работу. Мачеха слабым движением притянула его голову, несколько раз поцеловала в лоб, всплакнула и наотрез отказала. День ото дня ей становилось совсем худо и нестерпимо больно, она почти перестала шевелиться. Кожа покраснела и задрябла, на суставах стянулась, и было опасно дотрагиваться, чтобы не причинить новой боли. Приходили фельдшерица и три человека из сельсоветской комиссии, решили поместить мачеху в больницу. Она была готова чуть ли не отбиваться, лишь бы туда не ложиться, но сил никаких у нее не стало. Приехали, забрали ее и увезли в больницу.
Первое время приходила и присматривала в доме тетка из женсовета, два раза в неделю навещала, однако видно было, что и своих забот ей хватало по макушку. Фаткул вместе с Вовчиком ходили к мачехе каждый день под вечер и затемно возвращались домой. Больница находилась на окраине, в бывших господских дачах, огороженных низким заборчиком. Мачеха лежала в чистой, светлой палате, на белых простынях и подушках, о которых в своем доме с «до войны» забыли. Лицо ее исхудало, появилось много тонких морщин, волосы местами поседели, и она выглядела почти старушкой. Она смотрела на детей печальными глазами, каждый раз расстраивалась и спрашивала беспокойным голосом:
— Да как вы там-то без меня?
— Все как надо… — слышала она в ответ.
Врач сказал Фаткулу, что лечить ее болезнь трудно, возможно, сделают операцию или спишут на инвалидность. Неужели мачеха останется калекой на всю жизнь?
В письмах к отцу о болезни мачехи не было ни слова, ни намека. Писала она уже корявыми буквами, подложив под бумагу картонку от какой-то книжной обложки. Фаткул делал свои дописки и отправлял письма на фронт.
Месяц проскочил в заботах и беспокойствах, пошел второй. В дом зачастили комиссии и проверки из школы, сельсовета, с кирпичного завода. Они осматривали комнату, оценивали житье-бытье, много расспрашивали и уходили.
Передачи принимать мачеха отказывалась, как Фаткул ни уговаривал и ни просил ее. Порой она даже сердилась. Принесут ей кое-что в узелке, а она разволнуется, и красные пятна на шее выступят. Зря она так, ведь карточки отоваривали хорошо, выдавали и крупу, и сахар, иногда даже пряники. Однажды она сама передала в платочке печенье, что принесли ей от профсоюза с кирпичного завода. Сказала, что для Вовчика. Фаткул не хотел было брать и тогда впервые увидел ее совсем злой и недоброй. Он испугался и взял. Мачеха обрадовалась, переменилась в лице, повеселела. Попросила наклониться и поцеловала Фаткула. Так каждый день сидели они с Вовчиком у постели мачехи. Она смотрела на них, они смотрели на измученное ее лицо и слушали ее тихий голос. В последний приход мачеха заглянула прямо в глаза Фаткулу и тяжко выговорила:
— Фаткул, вас хотят в детдом поместить…
Ему бы осторожно ей сказать, что они с Вовчиком никуда не собираются отсюда уезжать и одну мачеху не оставят, но язык не повернулся.
— На временное жительство… Вдруг, поди, мне операцию сделают… А когда поправлюсь, назад вас возьму.
Видать, уже с кем-то порешили про детдом, уговорили мачеху, и она дала согласие.
— Не навсегда же, сынок, ненадолго, думаю. Там все же лучше вам будет. Как-никак, а постоянный пригляд и забота…
Чего больше боялся Фаткул, то и случилось.
— Прошу тебя, сынок, ты уж очень не упирайся и не дури, пожалуйста… — словно виноватая в чем-то, упрашивает она.
Если бы мачеха была здорова, то Фаткул так раскричался бы, что всю палату бы поднял на ноги.
— …Ты уж Вовчика никому в обиду не давай… И себя побереги… Оба вы теперь у меня как бы сироты, — говорит мачеха, и слезы стекают у самого ее уха, оставляя на подушке темные пятнышки.
Детдом, известное дело, в Богуруслане, и когда их отправят, мачеха не знает. Но через неделю Фаткула с Вовчиком уже везли по зимней дороге в Богуруслан на широких санях с сеном, закутав в тулупы, словно младенцев. Сборы были коротки. В доме оставили все как было, закрыли ставни и повесили на дверях амбарный замок. Путь до города неблизкий, скрипели полозья, болтались и бились по бокам вожжи. Фыркала лошадка, круп ее от испарины покрылся инеем. Где-то за снегами и белыми полями детдом. Какой будет там новая жизнь? Когда еще они возвратятся в родное Полюгино к родной мачехе?
5
Последнее письмо мачехи немного обнадеживало. Операцию ей никакую не сделали, но она уже могла вставать с постели. Правда, ходить пока не разрешили. Скоро, наверное, она приедет за сыновьями в детдом, и тогда кончится эта затянувшаяся зима в Богуруслане. Фаткул уже устал каждый день торчать в холодной и зябкой уборной.
Пацаны вбегали и убегали, на ходу застегивая штаны непослушными пальцами. Только что пришел и Вовчик, вытирая ладошкою нос. Вдруг кто-то пискнул в щелку:
— Шухер! Карлуша!
Фаткул не успел спохватиться, как из-за перегородки вылетела разъяренная Варвара Корниловна. Синие навыкате глаза уставились неподвижно и слепо, как у совы.
— Курите, мерзавцы!
— Нет.
Действительно, никто не курил. Спичек на этот раз у Фаткула не было, он давно не видел Демку. Она хваталась за карманы и с остервенением их выворачивала. Но, к своему огорчению, не нашла ни одной папироски или спички. Ощупала и обыскала Вовчика. Вдруг неожиданно потребовала:
— Покажи, Фаткул, что у тебя в руке?
— Хлебушек.
— Немедленно отдай мне.
— Это мой кровный…
Но она цепко схватила руку, сильно, до боли, сжала кисть. Выхватила помятый, изломанный кусок и, обезумевшая от гнева, выдохнула:
— Сволочи! Маленькие твари!
Никто опомниться не успел, как она с силой швырнула остаток пайки в круглое отверстие и стала стряхивать с ладони прилипшие крошки.
Можно бросить в уборную все, что угодно, но только не хлебушек, такое в голове Фаткула не укладывается. Любое бы, самое большое наказание он легче бы сейчас перенес, чем то, что увидел. Быстрее слез вырвались слова:
