Ночи тяжелы. Дух у нас густой, спать – морит – хочешь, а нельзя. Разгонишься храпеть, ан бомбу проглядел. Ну, чисто как хрю разнесет… Что человек, что сопля… Бережешься, до того не спишь, что все в тебе ровно притянуто, дрожат все жилы. Так и сдается, что кровь брызнет…

Вон и эта, и эта девчонка, все это такие. И кто это таких берет, не скажу. Вон той годков девять, не больше… А ну, подь-ка, подь, не бойся… Стыд-то есть?.. Эх ты, тощая… На вот тебе полтину, теперь деньги дешевы… Эх ты, Акулька!.. Бетя? Имя тоже. Вот ты, Бетя, мало ангелу своему молилась, вот тебя, Бетя, и обидели… Иди себе, милая… Война, война…

Словно волк был, волосом зарос, скитался тощий по вражьим местам, и собаки гоняли.

Иду лесом, темно и холодно чего-то, хоть и лето на дворе, и звезды чистые. Иду, пожимаюсь. Собачонка по-за кустом скулит. Я цмокать, слышу, к ногам жмется и скулит. Я ее поймать норовлю, не дается, стерва. Слышу, что махонькая. Я ее ловлю, добра ей хочу – скулит и не дается. Я так, я эдак, – вертится, стерва… Я притаился, да как хвачу ее прикладом, да еще, да еще. И пошел дальше.

Что я детей порченых здесь перевидел. Жиденка одного – так забыть не могу. Почитай, в час один его солдатня кругом осиротила. И матку забили, отца повесили, сестру замучили, надругались. И остался этот, не больше как восьми годков, и с им братишка грудной. Я его было поласковее, хлеба даю и по головенке норовлю погладить. А он взвизгнул, ровно упырь какой, и с тем голосом драла, бежать через что попало. Уж и с глаз сгинул, а долго еще слыхать было, как верезжал по-зверьи, с горя да сиротства…

Скачет козочка, страх в ней играет, над землей несет легче ветру. Он за ней в лес вошел, споткнулся об груду какую-то, упал, встать не в силах… Немец раненый лежит и его за груди держит, не пускает… Сопут, борются… Грызть стал немцу руки, пустил проклятый, только глазами смерти кличет… Винтовку приложил, пальнул, а у того глаза на лоб… А коза ушла, гнаться не стал. Об немца последний заряд разрядил… Обидно охотнику…

Как сбили нас кучей, что больной, что здоровый, стоим – словно прутья в метле. Некуда податься. За мной солдат большущий, дергается что-то. Я ему – земляк, земляк, а он мутным глазом поглядел да на меня как навалится, помер. Вот так шабёр[17]…

Как вошли мы в город – все ничего. Жидова попряталась, и баб не видно. Заришься – все отперто, все твое. Патрулей не делали… Зовут, сказывают: «В патруль наряжаться». Пошли. Три окна, изба деревянная… Криком старуха кричит, нас к ей подошло трое. «Что такое?» – спрашиваем. «Грабят», – говорит, да так чудно говорит, только что понять можно. «Кто, – говорим, – грабит? Врешь, старая, всюду и всюду патрули ходят»… Идем, а там двое ихних мирных из скрыни[18] одежу дергают… Я одного за загривок, да в сундук, да запирать… Так ему смерти хочу, ровно мою старуху обидел. И не ее жаль, а обидно, что, сукин сын, на своих пошел… А старуха кричит: «То мой сын, то мой сын…» А то на ее дочке женатый, да со своим братаном тещу грабят. Ну и натешились тут… Уж били мы, били, кости целой не оставили. Ах, стерва! А добро из сундука попортили… И не думали того, а попортили… У меня эдак до этой поры вот портабак-то оттуда.

Была тут у меня собачонка удивительная, Шашка – кличка была. Шашкой ей лапу перебили, болталась у ней лапа та, шерсть на ней огнем попаленная, глаз вытек, боевая была, от хозяина ни на шаг, и спала со мной под шинелью. А как чемодан[19] по соседству разорвало, так и она не вынесла. Как задрала она хвоста остаток, шерстку вздыбила да на трех ногах такого латата задала – по сю пору не видно.

Дал мне приказ – ковры ему купить – и сто рублей денег. Я в село: ковры есть, а отдавать не хотят. Я и деньги давал – не хотят, да и только. Я и скажи: «Не дадите – сейчас детей стрелять буду, за ослушание начальству»… Да мальчонку за ворот… Отдали даром…

Брата убили, а я не знал. Дошел до части, спрашиваю, – убили… Я пошел искать, сказывают – в братской. Я крест сделал, стихи сочинил:

Сидели, есть хотца. Выбрался без спросу. Округа пустая, жителей повыселили, одни собаки воют. Ни крохи. Вошел я в халупу, на печи стонет. Я поглядел – баба лежит, вся в крови, чуть жива, и младенчик с ей. Только что родила, как мы-то вошли, и четвертые сутки без хлебу, с водою гнилою. Померла, а младенчика жидовка взяла…

Вьюга как у нас на деревне – зги не видать, бьет и рвет. А тут слышно, не все ветер, ревет тяжелая[20], влетит за ветром смертью, свернет-скорежит все вокруг, с тряпьем, с дубьем в землю вобьет, вкрутит, глубже речного дна. И опять ветер, и тяжелое ревет.

Ночью топот, под палатку чей-то конек прибился, пофыркивает. Мы его за холку да в узду. Мадьяром крестили. И такой хороший Мадьяр был, сразу по-русски выучился…

Я за халупкой маленькой на лежанке прилег и заснуть норовлю, – нету сна с устали. Слышу, под лежняком говор тихий, словно бабы шепчутся, а встать невмоготу. Только чую неладное, нагнулся в отдушину глядеть, голос ясный, а слов не пойму, видать – ничего не видно. Тут пошли стрелять по нас, деть себя просто некуда. Ушли за село, а как вернулись, гляжу, нет той халупки, заместо нее яма в земле глыбокая, а в яме ихний с телефоном, весь развороченный…

Ощиплю курицу, кишки прочь и в горшок. Туда все, что есть, положу: и перец, и лист лавровый, и картошки, и макаронов, и консервов – что есть. И в печь. Как в кашу спаяется, тут и ешь с хлебом.

А тут сразу нас под ихние пулеметы угораздило. Совсем не похоже, как я-то боялся… Страху нет, отчаянности столько, просто до греха… Как вышел, так бы сквозь землю провалился… И туды голову, и сюды голову, хоть в… засунь голову, а не уйти… Как лежишь до атаки, так все думаешь, как бы убегти… А вышел – орать до того нужно, кишки сорвешь… Ну уж тут пусть немец не подвертывается… Семь смертей ему наделаю, а взять не позволю… Вот тебе и убег… Все другое…

Смотрю – изба, оттуда шум. Земляки австрийцев палить пристроились, а те, злыдни нечистые, бабу горемычную да ребяток ейных двое в окно кажут. Не стерпело сердце, подскочил, бабу с младенчиком в окно выдрал, за другим стал рукою шарить, а они мне за шкуру и залили разрывную… Уж без меня сожгли-то их, обеспамятел. Жалко до смерти…

А слышим, стонут, просятся чего-то, Грязовецкие, спрашивают. Мы говорить-то не можем, не велено, и ничего понять не можем. А лес кругом, не видно… Тут месяц повыкатился, ан это калеки-раненые, кругом ползут и пособить просят… На коня не возьмешь…

А на войну шофером взяли. До машины сызмальства был доходчив, а в Бельгии до автомобилей во как навострился… Как подвез своего до немца, а сбоку кавалеры в касках, да на них, да рубить…А Григорий, ей-богу, не вру, который раненый, втащил рукою за ворот, да под ноги себе шварк, да топтать, да топтать, пока не подох… А подох, уж как к себе вернулся со своим-то. Я его, сустревши, спрашиваю, как рассказал, что ж ты – демократ, а сукин сын выходишь, а не демократ… Разве ж тебе то в Бельгии говорили, что немец не человек, что ты его хуже крысы замучил? Так драться полез со стыда…