— Ты што, Прокофий! Што криком пошел? Иди — в Рязани у себя вопи! А здесь полюбовно надо! — укоризненно говорил Харитон.

— А мы, Ляпуновы, всегда за полюбовный разговор — да только за честный! Народили, прости, господи, божьего человека!

Прокофий Ляпунов выхватил одну лучину, поднес мне:

— Вы, братие, гляньте на ряшку своего божьего человека. Ишь отъел на божьих харчах!

— И верно! — радостно пробасил Митек. — Румянец во всю щеку! Дядь Харитон, а все твой навоз. Божий ты человек, Харитон!

Ляпунов ругнулся:

— Тьфу! Куда ни плюнь — все божьи люди!

А у меня румянец — не иначе: Трансмигрант перестарался при регенерации.

Я с любопытством, с каким-то тайным наслаждением смотрел на Прокофия Ляпунова, одного из будущих вождей народного ополчения в разгар Смуты. Единственный враг одолеет его — его собственный необузданный характер.

— А ну вас к богоматери! Лобызайтесь здесь! — Ляпунов выбежал из избушки.

Харитон крепко крикнул.

— Нельзя упускать Ляпунова! Нельзя!

Будто проснувшись, все кинулись следом.

Это была эпоха гибели московского престола Рюриковичей в бурях Смутного времени. На последнем Рюриковиче — царе Федоре Ивановиче — пресекся род, с которым шло становление централизованной Руси.

В Европе назревали религиозные войны — протестанты шли на католиков. Во Франции падала к закату царственная линия Валуа. В Германии нарождалась Тридцатилетняя война. В Польше скончался Стефан Баторий — самый заклятый враг Московского государства, отнявший у русских балтийские берега. Шла извечная борьба за передел мира.

Москва ежечасно ждала с юга нападения Крыма. В Казанском ханстве волновались черемисы. Правитель Годунов, отменный дипломат, вязал добрососедские отношения на границах — даже с шахом Аббасом, иноверцем, жаждущим прибрать единоверную Картлию и царя Луарсаба…

После ухода Прокофия Ляпунова Харитон решительно приказал всем собираться:

— Менять место будем, братушки! Знаю я этих хитрецов Ляпуновых, что Прокофия, что Захара. Митек, вздевай своего немца.

— Вот што, — сказал мне Харитон, — заедем мы сейчас в Россохватку. Дело у нас там незавершенное. Христопродавцу одному долг надо отдать. Все тихо-мирно. Только ты — как бы посланец Годунова, проездом в Москву, а мы — холопья твои. Переночевать нам, якобы. Ты уж на весь вечер боярина займи. Вот держи бритву, обрей щеки да подбородок, усики оставь.

Он внимательно наблюдал, как я брился. Улыбнулся заговорщицки:

— Таким тебя и мать родная не узнает… Однако, брат, вижу, никакой ты не немец. Чувствую, русак-то русак, да с заковыкой. Поди, из ведунов? Ведаешь волхвание, ведаешь!

Эк ты Гришку-рваную ноздрю заковал. Я и сам немножко ведаю. Только куда мне до тебя! Я вот навозом лечу. Думал, поначалу, и тебе помог… Навоз — что! Просто под рукой он всегда. Я силу в себе чую — только не всегда она во мне. А вот как ты Митька ухитрился исцелить да Гришку заворожил тут уж ведовство чистой воды! Слышал о таком, но сам впервой встретил.

Харитон напряженно ожидал ответа. В сущности, единственный приемлемый ответ он сам и подсказал — ведовство. У дохристианских славян были волхвы, гадатели, кудесники, ведуны, ведьмы: то, что родилось, быть может, у финнов и долго у них сохранилось. Финны верили, что отражением добра и зла является белая и черная магия: “Доброе, или белое божество проистекает из существа женщины, тогда как чернокнижие по своему характеру есть мужское”.

— Из византийских книг, — ответил я, — толику почерпнул.

— Ого! Чернокнижки, значит! Вот бы глянуть!

— В Москве покажу. “Книги волхвования” называется…

На богатых санях с тройкой мощных белых жеребцов, с криками сопровождающих верхоконных влетели мы в Россохватку.

С надрывным лаем ударились следом сторожевые псы.

На кондовом русском вел разговор я с боярином. Россохватский был не в духе, зевал, пучил глаза, борясь с сонливостью: ждал, когда же посланец Годунова отойдет ко сну.

Внезапно оживился и, доверительно склонясь ко мне, пожаловался:

— Намеднись немец-купец Николаус Ван-Куль из Москвы приехал, шиши умыкнули, прямо из Россохватки. Ты уж, гость дорогой, Борису Федоровичу покайся от меня: не уберег. Много ватажников развелось, стрельцов буду просить — охранять.

Распахнулась со стуком дверь, из соседней комнаты величаво вышла боярыня в тяжелом бархатном платье, с длинным шлейфом, волочащимся по полу.

Сначала Россохватский недовольно наморщился, но по мере приближения женщины лицо его принимало выражение безрассудного почтительного обожания.

— Цыпленочек! — капризно протянула боярыня. — Я жду, жду, когда же ты меня позовешь. Мне скучно! В Москву хочу! В Москву! — она топнула ногой, путаясь в подоле. — В глушь завез, ирод!

— Матушка! — упрекнул Россохватский. — Сколько уж раз говорено!

Я вскочил, поклонился, пытаясь встретить взгляд капризной боярыни. Она манерно-стыдливо прятала взор.

Жестокое разочарование! Это была не Нина! Как же так я напутал? Великий космос! Где ж теперь искать Нину?

Я растерянно лепетал любезности. Россохватский ревниво сопел. Беседа не удавалась. Боярыня скучала.

— Батюшки, — зевнула сладко она. — Баиньки хочется. Сидим здесь яко схимники. Ску-учно!..

Утром мы с Россохватским распрощались очень любезно.

Даже боярыня вышла на крыльцо. И вдруг блеснули изумрудной зеленью ее глаза, мгновенно притушенные тенью прекрасных, быстро опустившихся ресниц.

Но я уже сел в сани, и тройка рванула.

Так это была Нина? Но что за игру в узнавалки она мне предложила? Сколько времени я нахожусь на Руси вовсе не по заданию, стремлюсь вместе с нею вернуться в свое время, а она играет со мной в кошки-мышки. Сторицей отплатила мне она за своего Христоперского. Удивительно, что Трансмигрант не дает мне никакого руководящего указания, а ведь аварийная служба уже дважды приходила на помощь. Ни одного аварийного вызова — было предметом моей тайной гордости. На своей прародине — удосужился! — целых два. Ох, Нина, Нина: становилось понятно, что возвращаться в свое время она не хочет.

Мне без нее — тоже нельзя. Квадратура круга!

Приемный отец Ван-Куль отбыл в Голландию, широкой торговли организовать ему не удалось: опередила Англия. Королева Елизавета, зная положение на Руси от своих агентов Боуса и Гудсона, вела собственноручную переписку с Борисом Годуновым, величала своим братом. Английским купцам было позволено торговать вольной торговлей, пошлины с их товаров — брать не велено. Ван-Куль уговаривал меня отправиться с ним, но мне удалось отговориться на более поздний срок.

Я жил в одной из боковых пристроек Кремля, подслеповатыми окошками выходящей на глинистый берег Москва-реки. В эту пристройку возле церкви Ивана Лествичника определили меня по просьбе царицы Ирины. Харитон с Митьком жили у меня под видом слуг, но занимались своими делами. Вот уже три дня, как они исчезли.

Вечерами я гулял вдоль берега Неглинной, проложившей свой извилистый путь среди особняков. Опричники в пору своего могущества строились в стороне. Особняки ставились капитальные. После падения опричнины здесь стал строиться и прочий люд.

Последнее время при дворе было нехорошо. Сильно заболел царь Федор Иоанович. В церквах молились за здоровье богоданного.

Ярыги Разбойного приказа с ног валились, распутывая нити назревающей свары: ожидался холопий бунт.

В тот вечер я вернулся домой поздно. Возле пристройки дремал холоп из Посольского приказа. Увидя меня, вскочил, сорвал с головы шапку, выпалил заученное:

— В Грановитой палате долженствует быть прием послам, торговым гостям и знатным русским семьям. Царь Федор Иоанович и царица Ирина всемилостиво просят купца Николауса Ван-Куля быть.

Передано было мне также небольшое письмо от царицы.

Царица предупреждала: согласно доносу земских ярыг слугами у меня были признанные в разбойном мире лиходеи по имени Митька Хлоп и Харитон Лесовик.