Лечение венерических в основном заключалось в линиях, которые мы постепенно вычерчивали на большом листе бумаги… Этого было достаточно. Красная полоса: свежак… Зеленая: ртуть!.. И поехали! Навык довершал остальное… никаких проблем… Оставалось только колоть приправу в ягодицы, в сгибы рук… Для придурков это было как бальзам… Зеленый!.. Рука!.. Желтый!.. Ягодицы!.. Красный!.. два раза ягодицы!.. Ни черта не получилось! Опять в ягодицу! Висмут! Блядь! Вена течет! Черт!.. Жопа!.. Тампон!.. Не сбиться с ритма. Дежурства и снова дежурства… Очередям не видно конца… Обвисшие члены! На любой вкус! Головки в каплях! Сочащиеся! Гноящиеся! Плотное накрахмаленное белье, жесткий картон! Гонорея! Вперед! Королева мира! Задница ее трон! Греет летом и зимой!

Холодно только тому, кто сперва осторожничает! А потом доверяется тысячам блядских способов, чтобы влипнуть еще сильнее! Больше!.. Ведь Жульена в этом ничего не смыслит… Не возвращаться… Солгать нам! Вопя от радости… В мочеиспускательном канале иглы! Растянутая мотня! Член в рот! Впереди дырка!

Вот «История болезни-34», служащий в черном пенсне, застенчивый маленький хитрец, он специально ловит свою спирохету каждые шесть месяцев в публичном доме, чтобы искупить грехи собственным членом… он наполняет бритвенными лезвиями мочевые пузыри своих случайных знакомых, найденных им по объявлению в газете… «Она сама хотела!» – как он любит говорить… Этот «34» – огромный микроб! Он написал в нашем сортире: «Я гроза влагалищ!.. Я трахнул в задницу свою старшую сестру… Я был женат 12 раз!» Это пациент спокойный и не тяжелый, и он всегда счастлив, когда возвращается к нам.

Для нашего брата это просто подарок, во всяком случае, гораздо легче, чем делать железнодорожную насыпь.

Когда мы приехали в Пурнев, Гюстен выдал мне: «Скажи все же, Фердинанд… пока я спал, не пытайся мне врать… ты рассматривал линии на моей руке… Что же ты увидел?»

Я отлично знал, что его беспокоит печень, уже давно чувствительный выступающий край, и ужасные кошмары по ночам… У него начинался цирроз…

Часто по утрам я слышал, как его рвет в раковину… Я старался внушить ему, что для волнений нет причин. Помочь ему уже было нельзя. Важно, чтобы он не бросал работу.

В Жонксьон он почти сразу получил место в Бюро Благотворительности. После окончания учебы, благодаря небольшому аборту, иначе не скажешь, сделанному близкой подруге муниципального советника, бывшего в то время большим консерватором… Там он и пристроился, этот Гюстен, как крыса в норке. Все шло прекрасно. Его рука еще не дрожала. В следующий раз это случилось с женой мэра. Опять успех!.. В благодарность его назначили врачом для бедных.

Сначала в этой должности он понравился, причем всем. А потом, в один прекрасный момент, он перестал нравиться… Им надоела его рожа и его манеры… Они не могли больше его выносить. Тогда в ход было пущено все… Они доставляли ему неприятности. В свое время все прикладывались к его склянкам; теперь же его обвиняли практически во всем: что у него грязные руки, что он ошибается в дозах, что он не знает ядов… Что, наконец, у него пахнет изо рта… Что у него ботинки на пуговицах… Только когда его затравили до такой степени, что ему стыдно было выйти, и несколько раз повторили, что из него могут сделать мокрое место, все вдруг изменили мнение, его стали терпеть, без какого бы то ни было повода, только потому, что устали считать его таким противным и ленивым…

Вся мерзость, похоть, короста округа проходила перед ним. Он чувствовал желчную злобу канцелярских крыс из своей конторы. Утренняя изжога 14 000 алкоголиков этого округа, мокрота, изнурительные задержки мочи, которые не удавалось прекратить у 6422 больных гонореей, разрывы яичников у 4376 климактеричек, любопытствующая тоска 2266 гипертоников, непримиримое презрение 722 желчных, страдающих мигренями, подозрительное упорство 47 носителей солитеров, потом 352 мамаши аскаридных детей, беспокойная орда, сброд мазохистов с разными причудами. Экземные, белковые, сахаристые, зловонные, трясущиеся, вагинозные, бесполезные, «слишком», «недостаточно», страдающие запорами, поносами, кающиеся, вся грязь, весь мир в восприятии подонков выплеснулся ему прямо в лицо и маячил перед его пенсне тридцать лет, день и ночь.

В Жонксьон он влачил такое же жалкое существование, прямо над рентгеновским кабинетом. Там, в доме из обтесанного камня, у него были три комнаты, без перегородок, как и по сей день. Чтобы защищаться от жизни, нужны были плотины в десять раз выше Панамской и маленькие невидимые шлюзы. Он жил там со времен Большой Выставки, с прекрасных дней Аржантейля.

Теперь большие «билдинги» стоят вокруг этого учреждения.

Время от времени Гюстен еще пытался отвлечься… Он приглашал какую-нибудь девочку, но это случалось не часто. Как только появлялось чувство, к нему возвращалось его великое разочарование. После третьей встречи… Он предпочитал напиваться… На другой стороне улицы было бистро: зеленый фасад, по воскресеньям банджо, жареный картофель, хозяйка его прекрасно готовила. Спирт сжигал Гюстена, а я даже не пытался пить с тех пор, как у меня начало гудеть в ушах днем и ночью. Это убивает меня, вид у меня становится как у чумного. Иногда Гюстен меня осматривает. Он не говорит мне того, что думает. Это единственная запретная тема. Надо сказать, у меня тоже не все в порядке. Он знает об этом и старается меня подбодрить: «Валяй, Фердинанд, почитай мне эту, как бишь ее! читай, только не слишком быстро! Не жестикулируй. Это тебя утомляет, а на меня напускает туману…»

«Король Крогольд, его витязи, его брат Архиепископ, духовенство, весь двор после битвы отправились под сень шатра посреди бивака. Тяжелый золотой полумесяц, дар Халифа, не был обнаружен на месте во время передышки… Он венчал королевский балдахин. Капитан каравана, ответственный, был нещадно бит. Король ложится, он хочет уснуть… Он еще страдает от ран. Он не спит. Сон не идет к нему… Он ругает храпящих. Встает. Перешагивает, потирает руки, выходит… Снаружи так холодно, что он ежится. Хромает, но все же идет. Длинная цепь повозок окружает лагерь. Стража уснула. Крогольд идет вдоль защитных рвов… Он говорит сам с собой, спотыкается, опять восстанавливает равновесие. В глубине рва что-то блеснуло, огромное мерцающее лезвие… Там мужчина, который держит в руках переливающийся предмет. Крогольд бросается на него, опрокидывает, скручивает его (это солдат), перерезает ему горло, как свинье, своим коротким ножом… „Хо! Хо!“ – кудахчет вор через дыру. Он весь обмяк. Конечно. Король наклоняется, подбирает полумесяц Халифа. Он снова поднимается на край рва. Он засыпает там, в тумане… Вор наказан».

Ко времени кризиса мне угрожало увольнение из диспансера. Еще и из-за сплетен.

Я был предупрежден об этом через Люси Керибен, которая устроилась модисткой на бульваре Монконтур. У нее было огромное количество знакомых. Которые много сплетничали. Она приносила мне очень мерзкие сплетни. До такой степени отвратительные, что могли исходить только от Мирей… Я не ошибался… Ясно, откровенная клевета… Говорили о том, что я устраиваю пьяные оргии с клиентами из квартала. В общем, кошмар… Люси Керибен втайне была довольна, что я немного подмочил свою репутацию… Она была завистлива.

Итак, я жду Мирей, я притаился в тупике Вивиан, она обязательно там пройдет. Я не скопил еще достаточно денег, чтобы позволить себе быть писателем… Я мог впасть в нищету. Мои дела были плохи. Я вижу, как она идет… подходит. Я отпускаю ей такой пинок под зад, что она слетает с тротуара. Она сразу же поняла меня, но это не заставило ее говорить. Она просто собиралась встретиться со своей теткой. Она не хотела сознаваться, падаль. Ни в чем.

Больше всего меня волновало, зачем распространяются эти небылицы. И на следующий день я решил во всем разобраться.

Грубость ничего не давала. Особенно с Мирей, она становилась только еще более подлой, ей хотелось замуж. За меня или все равно за кого. Ей уже надоели заводы. К шестнадцати годам она успела побывать на семи в Западном пригороде.