Отдавая дань моде и традициям, в полдень все надевали спортивные костюмы в зеленую и желтую полоску, шапочки «ad hoc»; то и другое было украшено нашивками с гербами колледжа… Я лично не очень стремился вырядиться в маскарадный костюм, а потом, должно быть, подобный наряд дорого стоил… Особенно башмаки на шипах… Я не был настроен играть в бирюльки… В моем будущем для игр места не было… Этот жанр создан специально для сопливых полудурков…

Сам старик Мерривин сразу после завтрака вылезал из своей сутаны, надевал пеструю куртку – и фрр!.. понеслось… Он сразу же становился игривым до неузнаваемости… скакал как козел с одного конца участка на другой… Под ливнями и ураганами он чувствовал себя прекрасно… Этот костюм арлекина производил на него магическое действие… Он был забавен, настоящий живчик!

Англичане смешны, у них нелепый вид – помесь священника со школяром… Двусмысленность – их вторая натура… Они ее любят… Ему ужасно хотелось, чтобы мне тоже купили ливрею и нарядили чемпионом «Meanwell College»! Чтобы я больше не позорил их ряды на прогулке, на футболе… Он даже показал мне письмо, которое писал моему отцу по этому поводу… Может, он хотел немного заработать? Небольшой бизнес? Было что-то подозрительное в том, как он настаивал… Увидев это послание, я и глазом не моргнул… Я лишь ухмыльнулся… «Посылай, посылай, старый хрыч, ты плохо знаешь моих родителей!.. Они любят деньги гораздо больше, чем спорт…» Конечно, он этого не понимал!.. И продолжал стараться… Они будут тянуть… откладывать!.. Это будет забавно!..

Теперь после завтрака больше не было ни молитв доброму Господу, ни завываний!.. Все собирались… и по двое взбирались на холм рядом с нами, совершенно размокший, крутой, ползли через нагромождение оврагов… Шествие колледжа замыкал я вместе с мадам Мерривин и идиотом, он шел между нами… Мы несли его лопатку и ведро, чтобы он мог делать куличи из грязи, большие, расползающиеся. Это его немного успокаивало… Не было ни зонтиков, ни плащей… Ничего, чтобы защититься от ливней… Если бы не грязь, тяжелая, как свинец, нас унесло бы к птицам…

Во время футбольного матча я занимал удобную позицию, защищал ворота… Это позволяло мне думать… Я не любил, чтобы меня беспокоили, и пропускал почти все… По свистку сопляки бросались в свалку, вспахивали грязь, выворачивая ноги, сцеплялись в ком и катались по глине, падали, залепляли себе глаза и волосы грязью… К концу занятия это уже были не наши мальчики, а настоящие ошметки грязи, глиняные комья… с которых свисали куски птичьего помета. Чем плотнее и гуще облепляла их грязь, тем более счастливыми и довольными они казались… Они излучали счастье сквозь слипшуюся ледяную корку.

Они страдали только от одного – от отсутствия соперников… Соперников найти было трудно, особенно поблизости. По правде сказать, единственной командой, каждый четверг выступавшей против нас, были мальчишки из благотворительного заведения «Pitwitt Academy», находившегося за мостом через Струд, группка жалких прыщавых брошенных ублюдков… Они были ужасно тощие, еще легче, чем наши… Казалось, они вообще ничего не весили, с первого же мало-мальски сильного удара их уносил ветер, они улетали вместе с мячом… Чтобы они не падали, их приходилось поддерживать… Им забивали двенадцать мячей против их четырех… Регулярно. Это вошло в привычку… При малейшем недовольстве и ропоте с их стороны мы, не колеблясь ни секунды, задавали им ужасную трепку… Так уж было заведено… Если они начинали бить по воротам немного чаще, чем обычно, наши мальчишки становились жестокими… Они орали, что их обманули… и отыскивали виноватых… Потом затевали драки… вечером, вернувшись домой, они дружно это обсуждали… после молитвы, когда старик запирал дверь, минут пять переругивались… Виноват был Джонкинд… Пенальти был назначен из-за его выходок… Он получал взбучку… и основательную… Решетку поднимали, его вытряхивали из кровати, растягивали на полу, как краба, и десять человек принимались сильно хлестать его ремнями, даже пряжками… Если он орал слишком громко, на него наваливали матрац, и все начинали по нему прыгать, ходить и топать… Напоследок его хорошенько трахали все по очереди, чтобы научить хорошим манерам… до того, что он уже не мог издать ни одного звука…

На следующий день он не стоял на ногах… Мадам Мерривин была очень озадачена, она не могла понять своего слюнявчика… Он не повторял: «No trouble!..» Он валился за столом в классе… Еще три дня он был совершенно невменяем… Но он был неисправим, его приходилось связывать, чтобы он вел себя спокойнее… Его нельзя было подпускать к воротам… Как только он видел приближающийся мяч, он переставал владеть собой и бросался вперед, увлекаемый своим безумием, прыгал на мяч, вырывал его у вратаря… Он убегал с ним раньше, чем его успевали остановить… В эти минуты он действительно становился одержимым… Он бежал быстрее всех… «Ура! Ура! Ура!..» – вопил он и бежал без остановки до самого подножия холма, догнать его было трудно. Он врывался в город. Часто его ловили в лавках… Он бил витрины. Сбивал вывески… В него вселялся демон спорта. Его причуды становились опасными.

В течение трех месяцев я не проронил ни звука; я не сказал ни «ух»! ни «ах»! ни «уф»!.. Не сказал «yes»… Не сказал «no»… Я не сказал ни слова!.. Я был героем… Я ни с кем не говорил. Я чувствовал себя просто прекрасно…

В дортуаре продолжались коллективные занятия онанизмом… Сосали… Меня очень интересовала Нора… Но это были лишь фантазии…

С января по февраль стоял ужасный холод и такой сильный туман, что мы едва находили дорогу, когда возвращались с тренировки… Ориентировались на ощупь.

Старик оставил меня в покое, он больше не приставал ко мне. Он понял мою натуру… Он надеялся на мой здравый смысл… Что я начну занятия попозже, постепенно… Но это меня не интересовало… Предстоящее возвращение в Пассаж нагоняло на меня тоску. Я дрожал от мысли об этом уже за три месяца вперед. Стоило мне подумать об этом. Как у меня начинался жар… Черт побери! Снова придется говорить.

Физически мне не на что было жаловаться, с этой точки зрения я прогрессировал. Я еще больше окреп… Мне все прекрасно подходило: суровый климат, низкая температура… Я стал от этого еще сильнее, если бы мы лучше жрали, я стал бы здоровым, как атлет… Я бы всех тогда сбросил вниз.

Тем временем прошли две недели… Вот уже четыре месяца, как я молчал. Тогда Мерривин как будто внезапно испугался… Однажды после полудня, возвратившись после занятий спортом, я увидел, как он схватил бумагу и начал судорожно писать моему отцу… Идиот… Ах! ничего лучше он придумать не мог!.. Когда прибыл почтальон, я получил целых три письма, очень сжатые, которые показались мне крайне мерзкими… сплошь напичканные, нашпигованные тысячами угроз, ужасных проклятий, оскорблений на греческом и латыни, категорическими требованиями… упреками, различными анафемами, бесчисленными ругательствами… Он расценивал мое поведение как адское! Апокалипсическое!.. Я был уничтожен!.. Он посылал мне ультиматум: я должен был сейчас же погрузиться в изучение английского языка, во имя строжайших принципов, самых ужасных жертв… тысяч лишений, длительных страданий, и все только ради моего спасения! Эта грязная тварь Мерривин был жалок, ужасно смущен, ужасно взволнован из-за того, что спровоцировал весь этот поток… Ему это удалось! Теперь оковы были порваны… Это был настоящий беспредел!.. Я почувствовал отвращение, которое невозможно описать, когда снова увидел на столе все гадости своего папаши, черным по белому… В письменном виде это было еще отвратительнее…

Он оказался порядочной сволочью, этот мудило Мерривин! Еще гаже, чем все эти мальчишки, вместе взятые! И еще более тупой и упрямый… Я был уверен, что он не замечает меня через свои очки.

Если бы он вел себя тихо и спокойно, я бы остался на шесть месяцев, как договаривались… А теперь, когда он все испортил, это стало вопросом недель… Я замкнулся в молчании. Он меня ужасно раздражал… Если я уеду, ему же хуже… Для его заведения это было разорением! Он сам этого хотел, сам спровоцировал! Дела в «Meanwell College» далеко не процветали… Даже со мной спортивная команда была неполной. Он не закончит сезон.