За десять лет службы в Ширванском полку Торопов хорошо изучил лихорадку — он встречался с ней почти ежедневно, — но тайна этой болезни так и оставалась непознанной, хотя места, где она обитала, он описал в своих тетрадях с топографической точностью. Местности без стоячей или медленно текущей воды лихорадка обходила стороной. Не любила она и ветров, постоянно дующих с моря, и никогда не селилась в горах. Он научился по военным картам-трехверсткам с точностью в несколько километров определять очаги лихорадки и почти никогда не ошибался.

Торопов захлопнул тетрадь.

За окном трещали цикады. С близких болот доносился монотонный лягушачий хор, стремящийся во что бы то ни стало заглушить все другие ночные звуки в Андийском Койсу. В сенях вздыхал денщик, устраиваясь на ночлег. В мазанку вползала знобкая сырость.

Торопов встал из-за стола, накинул на плечи бурку, прошелся по комнате. Карманные часы показывали полночь. Он достал из чемодана потрепанную тетрадь и вернулся к столу. На обложке тетради крупными буквами было выведено: «Аракс».

Четыре года назад, когда полк стал на зимние квартиры в приморском городке Поти, Торопова откомандировали на персидскую границу, к донским казакам. Граница шла по Араксу, и, судя по карте, которую он раздобыл в штабе полка, это было самое гиблое место на всем Кавказе, В действительности так оно и оказалось.

Низкие заболоченные берега, поросшие тростником, скрывающим всадника. Тяжелая влажная духота, как в парилке. Зловонные запахи гнили на десятки верст. Плотный монолит туманов, не рассеивающихся даже в солнечные дни. Затхлая вода в колодцах. Скользкие от плесени стены казарм. Серые, изнуренные лица казаков, едва держащихся в седлах.

Ночные туманы над Араксом поднимались так высоко, что застили в небе звезды.

Лихорадкой на заставах болели все. Редкая неделя обходилась без похорон, и к ним здесь привыкли, как привыкают к смерти на войне.

Торопов глотал хинин и, наверное, именно поэтому переболел лихорадкой на Араксе всего один раз. От хинина звенело в ушах и пересыхало в горле. Перед глазами мельтешили разноцветные мушки. Иногда по ночам к нему приходили расплывчатые галлюцинации. Ему казалось: над сторожевой вышкой летают белые ангелы и куда-то зовут его тихими голосами. Он колол себя булавкой, чтобы очнуться, до крови прикусывая губы. Видения исчезали так же внезапно, как и появлялись. На лбу выступала холодная испарина. Тело сотрясала крупная дрожь. Горькая, как полынь, слюна заполняла рот. Он знал: это хинное отравление, от которого можно умереть...

По вечерам, засветив в палатке фонарь, он записывал свои наблюдения в разбухшую от сырости тетрадь. Он не знал, пригодятся ли они кому-нибудь в будущем, понадобятся ли ему самому. «Через три года из восьмиста человек полка на Дон возвращалось не более пятидесяти человек».

Торопов знал на Кавказе и такие укрепления, откуда никто не возвращался.

* * *

Осенью 1864 года военный врач Н. И. Торопов защитил в Медико-хирургической академии диссертацию под названием «Опыт медицинской географии Кавказа относительно перемежающих лихорадок». Это была первая крупная научная работа в России, посвященная заболеванию, названному впоследствии малярией. Торопов первым из врачей обратил внимание на очаговость малярии, на ее зависимость от климата и окружающего ландшафта.

В науке о малярии работа Торопова считается классической. Она известна во всем мире.

Так уж случилось, что одна из тайн малярии открылась человеку, весьма далекому от ее проблем и никогда не занимавшемуся ею специально.

Александр Самойлович Розенблюм работал палатным врачом психиатрического отделения Одесской городской больницы. Он был трудолюбивым, эрудированным и очень наблюдательным врачом. Душевнобольных в его времена лечить не умели. Больные просто обрекались на пожизненное пребывание в лечебницах, больше похожих на тюрьмы, чем на лечебные учреждения: дубовые двери, обитые полосами железа, окна, забранные в решетки, мрачные санитары-надзиратели, смирительные рубашки...

В Одессе говорили: «Если бог хочет наказать человека, он отбирает у него разум». И были, пожалуй, правы. Не было в Одессе людей несчастнее и жальче, чем пациенты доктора Розенблюма. Болезнь отнимала у них всякую надежду на будущее, превращала в бессмысленные существа, которым ничто не могло помочь.

В конце лета 1875 года в двухэтажный психиатрический флигель, скрытый от любопытных глаз в глубине больничного парка, неведомыми путями прокралась малярия. На Черноморском побережье заболевание это считалось нередким и его симптоматика хорошо была известна каждому врачу.

В психиатрическом отделении заболело сразу шесть человек, и у всех шестерых диагноз не вызывал ни малейшего сомнения: малярия.

Лихорадящих больных лечили большими дозами хинина, но надежд на их выздоровление практически не оставалось, так как все шестеро были к тому же больны тяжелыми формами прогрессирующего паралича — абсолютно неизлечимого заболевания. В те времена диагноз прогрессирующего паралича был равнозначен смертному приговору. По всем законам медицины присоединившаяся малярия должна была усугубить состояние больных и приблизить закономерный при таком заболевании летальный исход. Каково же было удивление всей больницы, когда подопечные доктора Розенблюма оправились не только от малярии, но и от паралича.

Больше всех недоумевал сам Розенблюм. «Случайность! — думал он. — Ничем не объяснимая случайность!» Хотя ни он, ни его коллеги никогда не отмечали счастливых случайностей в развитии прогрессирующего паралича.

«Неужели хинин так легко победил тяжелый недуг? — спрашивал себя Розенблюм, перечитывая в городской библиотеке многочисленные руководства по малярии и методам ее лечения. — Но если не хинин, так что же?»

Все шестеро его пациентов ничего, кроме хинина, не получали. Правда, одному из них, буйствующему во время приступов, пришлось дважды делать кровопускание... Но выздоровели-то все шестеро!

Розенблюм готов был уже испытать на больных хинин, чтобы развеять свои сомнения, когда в психиатрическом флигеле объявилось новое заболевание. На этот раз возвратный тиф. И снова непонятное: у переболевших тифом, точно так же, как и у перенесших малярию, психическое состояние улучшилось. К больным возвращалась память, они начинали здраво рассуждать. После долгих раздумий и бессонных ночей двоих из них Розенблюм выписал из больницы, как практически здоровых.

Ни один из заболевших возвратным тифом хинина не получал. Так что же в таком случае принесло им выздоровление?! Неужели одна болезнь побеждает другую? Такое казалось не только невероятным, но просто абсурдным.

В одной больнице с Розенблюмом работал известный в городе врач Григорий Николаевич Минх, знаток проказы, сибирской язвы, чумы и тифа.

О докторе Минхе в Одессе ходили легенды. Молодые врачи и студенты-медики старались подражать ему во всем, даже в манере растягивать слова и небрежно поигрывать пенсне во время разговора. Всем одесситам был памятен невероятно рискованный эксперимент, поставленный доктором Минхом на себе. Год назад, отстаивая свою точку зрения на природу возвратного тифа, он привил себе эту болезнь и не погиб только чудом. Россия еще не знала таких смелых врачей.

Своими наблюдениями Розенблюм решил поделиться с Минхом.

Минх внимательно выслушал его.

— Если у больных, коллега, перенесших возвратный тиф и малярию, вы отметили явное улучшение психического состояния, то, я полагаю, следует подумать об экспериментальном заражении. Как заразить человека возвратным тифом — известно. Возбудитель тифа находится в крови больного, и, если ее перелить здоровому человеку, заражение неизбежно, и это я доказал в опытах на себе. Вопрос в другом, Александр Самойлович: имеете ли вы моральное право подвергать смертельной опасности другого человека, пускай даже обреченного? Врач вправе рисковать только одной жизнью — своей. — Минх подбросил на ладони пенсне, рассеянно глянул в окно.