О болезнях недостаточности Функу было известно все, сделанное в мире за последние тридцать лет.

Он был знаком даже с работами японца Такаки, и только небольшая по объему рукописная диссертация русского доктора Лунина, пылящаяся в архивах Дерптского университета, была незнакома ему, как, впрочем, и ни одному другому ученому Старого и Нового Света.

Дубы не сбрасывали своих коричневых листьев даже зимой, когда выпадал недолгий снег, и Кеннингтон-парк опустевал и становился грустным, как человек, погруженный в тягостные раздумья. Разгуливая по белым аллеям парка, Функ думал о веществе, которое предстояло ему открыть. В его голове рождались десятки химических реакций. Наутро он ставил их в своей лаборатории, с каждым разом усложняя опыты, дотошно анализируя их, — не было нового вещества.

В парке сходил снег и лужайки вмиг становились изумрудно-зелеными, хотя до весны было еще далеко, и Функ всякий раз поражался безудержной силе жизни, бунтующей в травинках.

Совсем недавно его коллега Гопкинс повторил опыты русского доктора Лунина, не зная о том, что они уже были поставлены тридцать лет тому назад в лаборатории дерптского профессора Шмидта. Опыты Гопкинса несколько отличались от экспериментов Эйкмана и Грийнса как по технике, так и по испытуемому материалу, но привели к тем же неоспоримым выводам. «Ни одно животное не может жить на смеси чистых жиров, белков и углеводов, даже если ему будет добавлен весь неорганический материал, — заключал Гопкинс. — Животный организм приспособлен жить либо за счет растительных тканей, либо за счет животных, а эти ткани содержат бесчисленные субстанции, помимо белков, жиров и углеводов».

Гопкинс был категоричнее Эйкмана и говорил уже не об одном веществе, а о бесчисленных субстанциях, неизвестных науке.

Какова же химическая структура этих загадочных субстанций? В виварии Листеровского института повторили опыты Гопкинса...

В мае в Кеннингтон-парке начинала цвести персидская сирень и высокие каштаны выбрасывали белые свечи. С крокетных площадок доносились веселые голоса игроков и глухие удары по деревянным шарам. Парк оживал и вселял в сердце Функа несокрушимую веру в удачу.

Над поисками неизвестного вещества бились десятки, а может быть, сотни ученых, но Функ почему-то чувствовал, что именно ему судьба уготовила пальму первенства в этих мучительно затянувшихся поисках.

Он не был тщеславен. Он был одержим, и ничего, кроме работы, для него не существовало. Он не верил в силу слепого случая в науке, особенно в такой, как биохимия, где только бесконечный планомерный труд и бессчетное количество химических реакций могут дать желаемый результат, и он будет естествен, закономерен, как ежедневный восход солнца, например. Давным-давно прошли в науке счастливые случайности, и даже открытие сэра Ньютона не было случайным, а легенда об упавшем яблоке — всего лишь легенда, придуманная кем-то на досуге...

Однажды в глухой аллее парка он вновь встретился с леди Меджвик. Они не виделись месяца два-три, Функ, как всегда при встрече с ней, приподнял над головой шляпу и улыбнулся.

— Не правда ли, прекрасный день, леди Меджвик? — проговорил он, поигрывая стэком.

Леди Меджвик остановилась, откинула с лица вуаль.

— Я рада вас видеть, мистер Функ. Говорят, вы стали самым большим специалистом по болезням птиц в Лондоне?

— Не совсем так, дорогая леди Меджвик, хотя я действительно довольно часто имею дело с больными птицами.

— Мой ветеринар, мистер Хоуп, рекомендовал обратиться именно к вам.

Функ учтиво склонил голову.

— Я всегда к вашим услугам. Чем я могу помочь вам, леди Меджвик?

— Дело в том, — взволнованно заговорила она, нервно теребя в руках кружевной платочек, — что мой белый какаду, подаренный бедным Гарри в первый год нашей супружеской жизни, тяжело заболел и доктор Хоуп не знает, как его лечить. Потеря Микки будет для меня ужасна. Микки — последнее, что у меня осталось от покойного мужа.

Функ улыбнулся, перебросил стэк из одной руки в другую.

— А я хорошо помню, леди Меджвик, как мы вместе с Гарри, наняв кэб, ездили в Норсфлит (Норсфпит — район Большого Лондона) на аукцион. Помнится, с молотка шло имущество старого капитана и Гарри купил попугая. Разве он не рассказывал вам об этой истории?

— Не помню, мистер Функ. Ведь так давно это было!.. Вот уже полгода, как мой Микки перестал говорить. Он молча сидит в клетке, и я чувствую — умирает. У него нет сил даже взмахнуть крыльями.

— И лапы его истончены и покрыты наростами, не так ли?

Она внезапно остановилась, вскинула на Функа глаза.

— Вы уже говорили с мистером Хоупом?

— Нет, леди Меджвик. Я не имею чести быть знакомым с мистером Хоупом, но знаю, чем болен ваш Микки, и, кажется, могу помочь ему.

— И вы не шутите, мистер Функ?

— Отнюдь.

— Ради всего святого, мистер Функ!.. Ради памяти Гарри!

Она поднесла к глазам платочек.

— Ведь он был другом вашей юности. Функ мягко коснулся ладонью ее локтя.

— Успокойтесь, леди Меджвик, и считайте, что ваш Микки уже здоров.

— Вы изобрели новое лекарство? Функ развел руками.

— Увы, пока нет. Но его изобрела сама природа. Велите вашей служанке купить несколько фунтов отрубей и примешивайте их к пище попугая.

Она ошеломленно глянула на него.

— И это все?

Функ улыбнулся

— Все, леди Меджвик.

Он достал из кармана бумажник, раскрыл его.

— Вот моя визитная карточка. Телефонируйте, пожалуйста, мне ровно через две недели после того, как ваш Микки начнет клевать отруби. Уверен, они придутся ему по вкусу.

Он проводил ее до центральных ворот парка и подозвал такси.

Домой, как всегда, он возвращался пешком. Весенний Лондон был солнечен и прекрасен. Запах цветущей сирени мешался с горьковатым запахом черемух и подавлял все другие запахи города.

Поигрывая стэком, Функ медленно брел по улицам и думал о птичьем полиневрите. Он знал, почему и как заболел белый какаду леди Меджвик. Он знал, что очень скоро попугай будет весел и разговорчив, как прежде: нет ничего проще, чем вылечить полиневрит, хотя лечится он вслепую, совсем по-знахарски, ибо никто не знает, что за чудодейственное вещество содержится в отрубях.

На набережной у Тауэровского моста он остановился, поглядел на мутные воды Темзы, на грязных чаек, плывущих по течению вниз, к устью.

Гопкинс пишет о бесчисленных субстанциях, отсутствие которых в пище вызывает болезни недостаточности. Пока науке известны три таких заболевания: рахит, цинга и бери-бери. Очевидно, каждая из субстанций имеет свою химическую структуру, но что-то общее все-таки должно объединять их.

Отлив набирал силу и обнажал серое илистое дно реки. Покачиваясь на воде, чайки лениво перекликались пронзительными голосами. Борясь с течением, громко пыхтел буксир, выбрасывая из трубы черные клочья дыма.

Очевидно, каждую из болезней недостаточности, будь то рахит, цинга или полиневрит — бери-бери, врачует одна, определенная субстанция, не оказывающая никакого лечебного эффекта на другие заболевания, и, значит, субстанции все-таки специфичны.

Функ перешел мост, свернул влево и по набережной направился к аббатству. Ему хотелось застать церковную службу, послушать орган и немного развеяться,

Отруби — лучший врачеватель птичьего полиневрита. Их химический состав: углеводы, белки, жиры и с десяток неорганических соединений — солей.

И — неизвестная субстанция, которую никак не удается выделить.

Площадь перед аббатством была запружена людьми: служба закончилась, Кто-то осторожно тронул его за рукав.

— Сэр, подайте пенни бедному калеке.

— Пенни, — машинально повторил Функ, выгребая из кармана горсть мелочи. — Пенни...

— Всего один пенни, сэр, — канючил нищий. — Крошечную песчинку...

А может быть, та неизвестная субстанция по сравнению даже с минеральными соединениями всего лишь крохотная песчинка, которую невозможно выделить в чистом виде на современном уровне развития химии? Может быть, она измеряется в долях миллиграмма? Но если увеличить количество испытуемого материала в несколько десятков раз...