Когда таким образом государства Северной Греции от­крылись для эллинской культуры, — и здесь начала обнару­живаться потребность в более строгой политической кон­центрации. Еще в эпоху Пелопоннесской войны каждая из мелких народностей Эпира составляла обособленное госу­дарство; только молоссам уже тогда удалось подчинить сво­ему владычеству своих северных соседей, атинтанов. Затем в первые десятилетия IV века хаоны и феспроты, обитавшие на берегу Ионического моря, также вступили в союз с молоссами. Молосские цари стояли во главе федерации и ко­мандовали ее армией во время войны; избираемый на год „президент" {простат) молоссов являлся вместе с тем эпо­нимом — правителем союза; в прочем же каждый из „союз­ных народов Эпира" имел одинаковые права и пользовался обширной автономией во внутренних делах, тогда как общие вопросы разрешались союзным собранием.

Гораздо полнее было осуществлено объединение в Ма­кедонии. Здесь наиболее плодородная и наиболее густо на­селенная часть страны — обширная равнина по нижнему Галиакмону и Аксию — составляла единое государство еще с того времени, когда македонские цари отвоевали этот край у туземных фракийцев; здесь новых поселенцев побуждали к более тесному сплочению и сам характер местности, и еще более чувство самосохранения ввиду опасности, которою беспрестанно грозили им воинственные варварские племена с востока и севера. Напротив, в верхней Македонии, которая высокими горными цепями разделена на ряд долин и благо­даря этому была лучше защищена против неприятельских нападений, отдельные округа сохранили свою самостоятель­ность; таковы: Элимиотида на верхнем Галиакмоне, Орестида у устьев этой реки, Линкестида в плодоносной котловине на среднем Эригоне, Тимфея в горах у эпирской границы. Все эти государства, хотя и признавали верховную власть македонских царей, были вполне самостоятельны, управля­лись собственными князьями и не раз пытались вести само­вольную политику и освободиться от верховенства Македо­нии. Эти порядки существовали еще во время войны между Спартою и Олинфом (выше, с. 156); лишь царю Аминте III в его последние годы или его сыну Пердикке удалось подчи­нить областных князей и слить горные округа в одно госу­дарство с Нижней Македонией. Но старый партикуляризм держался здесь еще целые века; когда римляне незадолго до битвы при Киноскефалах вторглись в Македонию, Орестида одна из всех провинций государства примкнула к врагу.

Таким образом, в течение первой половины IV века в ряды греческих государств вступили две новые державы. Правда, Эпир, при своей слабой союзной организации, не мог иметь значительного влияния на международные дела, и вследствие этого молосским князьям по необходимости при­ходилось искать поддержки у других держав — сначала у Афин, потом у Ясона Ферского и, наконец, у Македонии. Тем более важное значение имела Македония. Занимая про­странство более чем в 30 ООО кв. километров, она являлась величайшим объединенным государством тогдашней Гре­ции, и если народонаселение ее, особенно в северных окру­гах, и было сравнительно редко, то по абсолютному количе­ству жителей она превосходила все остальные греческие го­сударства, исключая разве Афины. Но и Афины уступали Македонии в смысле удобств для осуществления политиче­ских целей благодаря двум ее преимуществам: монархиче­скому строю и несравненной военной организации[7].

Политические цели, к которым должны были стремить­ся македонские цари, были ясны с самого начала; надлежало, с одной стороны, приобрести побережье, с другой — подчи­нить своему влиянию соседнюю с юга страну, Фессалию. Но попытки, направленные к покорению прибрежных городов, встретили энергичное сопротивление со стороны Афин и быстро развивавшего свои силы Олинфийского союза; мало того, важная Пидна, искони принадлежавшая к Македонии, подчинилась Афинам (выше, с. 187). Столь же бесплодными остались, как мы видели, попытки Архелая и Александра подчинить своей власти Фессалию.

Лишь Филиппу удалось разрешить те задачи, о которые разбились усилия его предшественников. Один из современ­ных ему историков называет его величайшим человеком, какого до тех пор произвела Европа; во всяком случае более замечательный государственный человек никогда еще не сидел на престоле. Прежде всего он владел царственным ис­кусством выбирать себе нужных людей и каждого ставить на то место, для которого он был наиболее пригоден; при этом он был достаточно благороден, чтобы без зависти призна­вать заслуги своих помощников. Он сам, при своей мужест­венной красоте, тонкой образованности и незаурядном даре красноречия, имел в себе нечто величественное. По дипло­матическому таланту у него не было соперников; но те, кто в переговорах с ним терпел неудачу, конечно, негодовали на вероломство царя, вместо того чтобы обвинять самих себя в неспособности; между тем Филипп добросовестно исполнял все обязательства, какие ему приходилось брать на себя. Своих соотечественников-эллинов он знал насквозь и умел пользоваться их слабостями; полной горстью разбрасывал он золото, и эта система подкупов немало способствовала его успехам. Притом он душой и телом был воин; полжизни он провел в походах, деля со своими солдатами все труды и лишения и в случае надобности бесстрашно рискуя жизнью; это доказывают многочисленные раны, полученные им в сражениях. Правда, его едва ли можно назвать великим пол­ководцем, и если его военная деятельность была почти не­прерывным рядом побед, то не следует забывать, что он рас­полагал войском, какого до тех пор не видел свет, и что ему помогали первоклассные полководцы, как Антипатр и Парменион.

Таким образом, Филиппу удалось спасти Македонию от анархии, которая воцарилась в ней после смерти его брата Пердикки. Далее, он сумел, искусно пользуясь политиче­ским положением, вытеснить афинян из страны, хотя боль­шая часть побережья по-прежнему оставалась во власти Халкидского союза. Его попытка вмешаться в фессалийские де­ла привела, как мы видели, к кровавому поражению (выше, с.219). Но Филипп принадлежал к числу тех людей, которые, раз начав дело, во что бы то ни стало доводят его до конца, а ресурсы Македонии далеко еще не были исчерпаны. Он вос­пользовался зимою, чтобы преобразовать свое войско; с на­ступлением весны он снова мог вторгнуться в Фессалию (352 г.). Здесь он присоединил к своей армии контингента Ларисы и остальных союзных с ним городов и двинулся за­тем в Пагасы, все еще занятые македонским гарнизоном. Те­перь и Ономарх выступил в поход со всеми своими боевыми силами, поддерживаемый афинской эскадрой под начальст­вом Хареса, присланной для того, чтобы принять участие в осаде Пагас. Филипп должен был во что бы то ни стало по­мешать соединению Ономарха с его союзниками, тиранами Фер; с этой целью он двинулся навстречу врагу и в ожида­нии его расположился на Крокусовом поле — на той обшир­ной равнине, которая между фтиотийскими Фивами и Галосом открывается к Пагаситскому заливу. По количеству вой­ска — около 20 тыс. человек на каждой стороне — оба про­тивника были почти равны; но македонская и фессалийская конница Филиппа — 3000 всадников — далеко превосходи­ла фокейскую, и выбранное Филиппом поле битвы было от­лично приспособлено для того, чтобы дать возможность этому преимуществу проявиться в сражении. А Ономарх не мог уклониться от битвы, если хотел освободить Феры; и вот, полагаясь на свое испытанное войско, полный самоуве­ренности ввиду блестящих побед, одержанных им в предше­ствовавшем году, он решился принять сражение и в неудоб­ной местности. Он сам вел правое крыло, опиравшееся на море, — левым командовал его брат Фаилл. Против этого крыла, которое стояло без всякого прикрытия среди обшир­ной равнины, Филипп и направил свою атаку; под натиском его превосходной конницы войска Фаилла обратились в бег­ство, и тут Филипп напал на Ономарха с боку и с тыла и от­теснил его к берегу, где отчасти перебил, отчасти принудил к сдаче его войско. Сам Ономарх с 6 тыс. своих наемников легли на поле битвы; пленных, числом 3000, победитель ве­лел бросить в море как святотатцев, ограбивших храм. Ос­татки разбитой армии Фаилл отвел назад к Фермопилам.