...На   экране   появился   Михаил.   Он   улыбается, приветствует друга, а вот он бежит, вот взбирается на скалу, вот висит на веревке, беседует с односель­чанами,  занимается  со  своими   студентами,   поет,   с бокалом в руке произносит заздравный тост... думает, размышляет...   Спортсмен,   педагог,   путешественник, чемпион, сильнейший из сильнейших, тамада, наставник,  верный  и  надежный друг,  супруг...  На  экране возникли горы... вершина Бангуриани и Михаил, гля­дящий на нее снизу.

— Товарищи,— зазвучал в микрофоне голос пред­седателя сельсовета Бенэдиктэ Ратиани,— сейчас на Бангуриани в честь Миши загорится костер.

Через несколько минут на вершине Бангуриани действительно запылал огонь. Это воспитанники Ми­хаила, первые выпускники отделения альпинизма Грузинского института физкультуры Гайоз Чартолани, Гела Гугава, Дженери Гварлиани, Ладо Гурчиани, Валери Ратиани, Закро Мушкудиани и младший брат Миши — Бека Хергиани, поднялись на вершину, посвя­тив восхождение его памяти.

С вершины Бангуриани взвились в небо тринад­цать зеленых ракет (тринадцатилетним он впервые поднялся на Бангуриани) и через несколько минут — тридцать семь. Тридцать семь лет отпущено было ему. Тридцать семь коротких и ярких, озаренных добром и славой лет.

...Бангуриани прощалась с ним. Вершины Кавкасиони прощались со своим сыном.

Во дворе всю ночь сидели люди. Эти люди не были ни родственники Миши, в нарушение обычая, ни близ­кие дому. Их даже не знали здесь, в Сванэти. Но они знали Михаила, слышали о нем и прибыли проститься с ним.

Бекну Хергиани, Чичико Чартолани, Годжи Зурэбиани, Алмацгир Квициани — эти четверо всегда дер­жались вместе и сейчас вместе стояли в центре главной площади Местиа, в почетном карауле у гроба на тигриных лапах.

Женщины, закутанные в черные покрывала, душе­раздирающе причитали: 

Белее полотна, с запавшими исцарапанными щека­ми Кати Барлиани не соображала, что творится вокруг нее, что происходит на площади. Какой-то странный туман, давящий, плотный, уносил ее в бесконечность и мрак.

Она способна была лишь вспоминать — вспоминать прошедшие дни, минувшее время жизни, которой боль­ше нет. Зачем, к чему вспоминать, ведь она уносится куда-то в черную бесконечность... И все же она вспоми­нала. Мелочи, детали — все было озарено каким-то далеким золотистым светом, далеким и чуждым ей.

...— Ты просто обленился, в последнее время ты очень обленился...

— Да чего ты хочешь, чего ворчишь, оставь меня в покое...

— Я хочу, чтоб ты выспался наконец и пробудился бы от этой спячки, вот чего я хочу.

— Выгоняешь меня из дому? Зачем ты так торо­пишь меня, просто не понимаю!..

— Самолет не будет тебя ждать, так и знай. Я все уложила, как ты сказал, все готово.

— Ты просто хочешь побыстрее от меня избавиться, вот и все. Никогда раньше ты не торопила меня так...

— Раньше? Раньше не нужно было, вот и не торо­пила, а теперь, я вижу, хочешь опоздать. У тебя, по-моему, нет прежней охоты, может, ты просто устал, не знаю... Или не хочешь ехать? Если не хочешь, пойди и скажи, так, мол, и так, не хочу. Не могу. Кого ты стесня­ешься? А самолет ждать тебя не станет, сам знаешь.

— О-ох, вот пристала! Уж когда ты пристанешь, спасения нет. Хорошо, хорошо, где мой рюкзак?

— Можно подумать, я уезжаю за границу, а не ты. Ты едешь за границу, не я. Я бы с удовольствием поехала! Даже одна.

— Так поедем!.. Сказала бы раньше, разве б я тебя не взял?! Ничего, вот как вернусь, заберу тебя куда-нибудь, поедем вместе куда хочешь, хорошо? Но все же почему ты меня сейчас гонишь? Избавиться хочешь, да? — Он улыбается, как только он один умеет улыбаться — теплой, открытой улыбкой. (Госпо­ди, какая у него была улыбка!.. Была?..)

Он встал, оделся. Но все же это не тот, прежний Чхвимлиан, нет, не тот!.. Вроде бы такой же, как был, но чего-то, совсем-совсем малого чего-то нет, какая-то свечечка   погасла   в   душе...    не   погасла,   теплится тлеет  едва-едва...   то   вспыхивает,  то  угасает,   будто и прежний Чхвимлиан, да нет, не тот...

— Чего ты молчишь, скажи мне что-нибудь... Ска­жи, что тебе привезти. «Что привезти?!»

— Ничего, Чхвимлиан, ничего...

— Шарф хочешь, красивый?

— Нет.

— Туфли?

— Нет.

— Тогда сумочку, да? Или, может, пальто хо­чешь? Нарядное, модное?

— Нет, ничего не хочу.

— Хорошо, что я вспомнил! Привезу и сумочку, и туфли, и пальто. Думаешь, мне денег не хватит? Хва­тит. Я хочу нарядить мою жену...

— Я ничего не хочу, не выдумывай, бога ради. Есть у меня все что надо. Езжай спокойно, и все.

— Какой я дурак, честное слово! Ведь ни разу, никогда в жизни ничего тебе не привозил! Даже ерун­дового сувенира не привозил! И о чем только я думал, не понимаю! Какой же я был дурак!

— Ты сейчас дурак, потому что думаешь о таких глупостях.

— Нет, я хочу тебя одеть, как королеву, нарядить во все модное! Когда-то ведь и моей жене надо прифран­титься! — Он улыбался, смотрел на нее и улыбался, но в голубых глазах, на самом дне, залегла печаль... грусть... или сожаление, что-то, чего она не могла раз­глядеть, распознать...

Всяк сверчок знай свой шесток. Не наряжалась Кати в модные наряды. Как было, так и будет. Миша не привозил с гор турьи рога, как некоторые. Не уби­вал туров. Никогда ничего не привозил из заграничных поездок. Не любил ходить по магазинам и не ходил. Простой сорочки себе не покупал. Человек, который себе ничего не покупает, не купит и другому. Да я никогда и не говорила ему об этом, никогда не просила. Не упрекнула, не выразила неудовольства. И не нужно мне это было. Кроме тебя, на этом свете никого и ничего мне не было нужно.

Но теперь нет тебя!..

...Другие возвращались из экспедиций, нагруженные турьими рогами, потом одаривали этими рогами знако­мых и незнакомых, кого угодно, ты никогда ни одного рога не привез. Потому что ты такой. Таким я тебя полюбила и люблю. Твой рюкзак был набит снаря­жением, и только снаряжением. Ну и что? Разве я была недовольна хоть когда-нибудь?.. Хоть в самой глубине души? Нет. Каждый живет по-своему. Каждому свое. Разве мы не вместе учили древние пословицы, не вместе постигали их смысл и смысл поучений старших? Вот, например: не сидеть перепелке на дереве — не того роду-племени. Потому мы и встретились с тобой, что ты был таким. Таким, как и я. Нет, похожим на меня. Кажется, это допустимо — чтобы мужчина чем-то был похож на свою жену...

...Что же было потом? Потом пришло письмо. Пос­леднее письмо. Ты писал из Москвы. Потом — мой сон. Я поливала тебя, замерзшего, обледенелого, горячей водой, кипятком... Но никак не могла расто­пить лед, разморозить тебя, отогреть... Сколько воды я извела, как я старалась,— и ничего. Ты был весь ледяной...

А потом? Что было потом?

Потом был гроб на тигриных лапах, сделанный там, в Италии. Тигриные лапы... Тигр...

Я лила воду, от которой валил пар, а ты лежал и умолял напоить тебя и отогреть. Может, мне что-то поможет, говорил ты. Дай мне воды, дай напиться, может, я смогу подняться, встать, смогу заговорить, крикнуть, собрать все Львиное ущелье и передать народу завет Белого старца, завет о дали и зверях... Вот что ты говорил мне, о чем просил. Господи, как странно, святая дева Мария, Ламария, как странно... «Дай мне напиться... я должен передать им завет Белого старца... Скоро праздник Джгвиби, я должен взобраться на столп вознесения, чтобы принести уро­жайный год... я не боюсь ледяных снежков, теперь они мне не страшны». Вот что ты говорил мне во сне. Но я не могла отогреть тебя. Давай вскипяти еще воды в котелке. В котелке? Сейчас, вот кипяток, подожди, сейчас... сейчас!..