— Да, хорошо, я взглянул. И что?..

— Оставь меня на нашей стороне, прошу тебя по-братски. Все кончится. И для тебя так будет лучше, может, хоть ты спасешься. И моим мученьям настанет конец.

— А? Что ты сказал? — погруженный в размышле­ния, я не сразу постигаю смысл, слух ухватывает лишь отдельные слова.

— А потом твоя воля... Придешь потом и соберешь меня. Потом делай со мной что хочешь...

«Придешь потом и соберешь меня. Потом делай со мной что хочешь»,— дошло-таки до моего сознания. Дрожь пронзила меня. Слово «соберешь» было ужасаю­ще.

— Не говори так, ты слышишь?! — заорал я сам не свой.— Не болтай все, что придет на ум, понял?

Он испугался моего крика. Молчал и смотрел на меня.

На нашей стороне колоссальная стена. А на китай­скую — спускается спокойный снежный склон.

«По этому склону его можно бы легко спустить,— мелькнула мысль.— Спустить-то можно, а что будет после? Ведь нас никто не найдет, никто и не заподозрит, где мы находимся...»

Нет, надо как-то собраться с силами и выйти к подъему Западной вершины. Подъему, который два дня назад прошла наша шестерка.

Если бы в эти минуты на нас посмотрел человек с холодным рассудком, все это, вероятно, показалось бы ему ненужным и бессмысленным. Он не задумался бы о продолжении пути. Но среди альпинистов, наверное, очень мало людей с холодным рассудком. Я не знаю, был ли такой среди нас, в нашей группе. Может, был, а может, и не был.

На высоте 7300 метров я снова стал рыть в снегу пещеру. Кое-как мне это удалось, и я втащил Михаила. Согреться, конечно, мы бы не согрелись, но это было укрытие. Михаил чувствовал себя очень плохо. И если что и могло его сейчас вернуть к жизни, так это пылаю­щий камин, тепло мачуби... Но далеко, немыслимо дале­ко была от нас родная Грузия, и тепло сванского мачуби не достигало тянь-шаньских снегов. Мы должны бы­ли согреться сами, без камина и без мачуби, и без близких и родных... Но как?!

Его стала мучить жажда.

— Сгим... сгим ламаш... джесмима, сгим ламаш...— бормотал он в бреду.

Что уж плакать о сгим — минеральной воде! Расто­пленный снег был пределом всякой мечты. А ему каза­лось, он находится в Легаби, у минерального источника. Он с кем-то спорил, кого-то убеждал: оставь меня, дай мне вволю напиться... Кто-то мешал, не давал ему напиться.

Всю ночь он бредил. Затуманенное сознание боро­лось с наплывающими далекими видениями, с гложу­щими его болью, жаждой, голодом.

Он не мог жевать. Питание было необходимо для больного организма, поэтому я прожевывал кусок хлеба и  впихивал   ему   в   рот.   Как   птица-мать,   кормящая птенца. Но он не в силах был глотать и выплевывал этот прожеванный хлеб.

— Сгим лама... Симарэси, сгим ламаш...[22] У нас не было ни плиты, ни спирта, чтобы растопить снег. Ничего у нас не было. Только снег. Но снег я не мог ему дать — снег не утоляет жажды, наоборот, усиливает её.

Приходя в себя, он снова твердил:

— Чего ты со мной возишься, ведь я уже умер, не мучай зря ни меня, ни себя...

— Тшш...— я закрывал ему рот рукой.

И наконец:

— Я  кончился,  понимаешь ты,  чего ты  со  мной нянчишься...

При этих словах я не сдержался. Слезы выступили у меня на глазах, и я разрыдался. Мне было нестерпимо жаль его. Я уже не знал, что делать, и дал ему снега. Он накинулся на него так, как спустившийся с горных пастбищ бык накидывается на каменную соль.

Всю ночь он тихо стонал и умирал. Но я никак не мог примириться с мыслью, что мы не приземлимся все вместе на тбилисском аэродроме! Никак не мог пред­ставить себе гул величественно скорбных, сотрясающих все нутро заупокойных сванских песнопений в Ланчвали. Неужели мы уже никогда не будем с ним пить мине­ральные воды из источников Легаби и Сгиши, Шгеди и Кахрулди? Нет, этого не должно быть, судьба, про­видение не должны допустить такой страшной неспра­ведливости. Я никому не дал бы права, никому ни за что не разрешил бы обидеть Михо, моего любимого брата и  друга,  улыбчивого,   милого  и   всегда   задумчивого Михо! Никто, никто не отнимет его у меня. Он мой, мои кровь и плоть.

И я растирал, разминал, колотил его, хлестал — всю ночь напролет. Не сомкнув глаз, весь в поту, я мял, колотил (как кожевенники кожу), только бы хоть чу­точку согреть его остывшее тело, заставить кровь побе­жать по жилам, как бежала когда-то... Всеми силами старался я передать ему свое тепло.

— Напрасно, напрасно ты мучишься, Минаан, все это зря, пойми!..

— Молчи! Тш-шш...

— Ты должен был уйти вместе со всеми... Так говорил он, приходя ненадолго в себя. А я закрывал ему рукой рот. Я ничего не мог сказать в утешение, не мог его обнадежить...

ГИВИ ЦЕРЕДИАНИ: ИЭЛГРИДИВО, ИЭЛГРИДИВО...[23]

Участок № 6. 12.VIII.64. Выходим на стену отрица­тельного уклона (до 25 градусов). Решили попытаться пройти по внутреннему углу, потому что его уклон по сравнению с внешним углом меньше. Нигде не видно трещин либо выступов, которые могли бы послужить захватами для рук, потому вместе со скальными крючь­ями используем и шлямбуры. Наверху наш угол посте­пенно расширяется. Переходит в 100-градусную «пли­ту». Передовая связка продвигается вперед при помощи веревочных лестниц и площадок. Вторая и третья связ­ки следуют за ней «зажимами»...

Участок № 7. С обеих сторон монолитной гранитной плиты свисают карнизы. Преодолеть их чрезвычайно трудно. Свободна от карнизов только средняя часть плиты. Мы должны попытаться пролезть здесь. Гладкая поверхность плиты блестит как зеркало. Никак не мо­жем наметить место для вбивания обыкновенного стен­ного крюка. Применяем шлямбурные крючья, и так же, как на предыдущем участке, передняя связка проклады­вает путь с помощью площадок и веревочных лестниц. На верхушке плиты обнаруживаем небольшую ложби­ну, получаем возможность перейти из висячего положения в стоячее. Уклон в этом месте 85—90°. Каким блаженством оказывается для измученного висячим положением тела ощутить землю, к которой так при­вычен каждый из нас и которой вот уже сколько часов нет у нас под ногами...

Участок № 8. Но вертикальная стена вновь перехо­дит в отрицательную. Хотя уклон по сравнению с преды­дущими участками меньше — 95°. Поверхность скалы гладкая, словно ее тщательно отполировали. Стук мо­лотка по крюку разносится в пространстве, как стук дятла.

Крюк слегка постанывает, это означает, что сте­на очень твердая. Нет, с крючьями тут далеко не уйдешь, трещина вскоре смыкается. Опять беремся за шлямбу­ры. Но разве бурить скалу менее трудоемкое дело? Что может быть более изматывающим и утомительным, чем буравить камень и потом вычищать каждую дырку от каменной крошки и пыли? Да только делать нечего: не потрудишься — не пройдешь.

На этом участке наша связка отдыхает в полном смысле этого слова — если не принимать во внимание то, что мы нервничаем и суетимся. Первая связка и без того с трудом умещается в ложбине наверху скалы, и о том, чтобы принять вспомогательную связку, речи быть не может.

Третья связка подняла все имущество группы. Она тоже, как и мы, разинув рты, наблюдает за обоими Михаилами Хергиани, которые висят под самым небо­сводом. Правда, мы их страхуем, но если что-нибудь случится — все будет кончено. Они находятся метров на двадцать выше нас. Если они сорвутся, будут лететь сорок метров: двадцать до нас и двадцать после, страхо­вочная веревка натянется и выполнит свое назначение только на этом сороковом метре. Но какой крюк и какая веревка выдержит тяжесть двух мужчин, летящих с высоты? Страховка здесь формальная. Это знают и штурмующие, и страхующие. Все знают, но никто ничего не может сделать. Что мы можем? В альпинистской жизни есть минуты, когда каждый полагается лишь на свою судьбу. Мы полагались на ушедших вперед товарищей, мы зависели от них, от их ловкости, силы, мужества, умения. И мы верили в обоих Михаилов, которым даны были прозвища Старший и Младший. Так прозвали их коллеги, товарищи, журналисты — Михаил-Старший и Михаил-Младший. Прозвали не­правильно, потому что Михаил-Младший был в действи­тельности старше, а Михаил-Старший младше. Стар­шинство принадлежало младшему по возрасту. Это зна­ли все, и это походило скорее на шутку.