— Десять метров!..— крикнул я вниз.— Они опять там!

— Тьфу, черт! — чертыхается Джумбер. Я тоже чертыхаюсь — от стыда и злости.

— Необходимо помочь! Ребятам трудно!..— кричит снизу Старший.

Через несколько минут он у нас. Не вытерпел, сам пошел на помощь. Он связывается основной страхо­вочной веревкой и идет к штурмовой двойке.

— Не люблю я эти воронки... Никак к ним не под­ступишься. Попробую обойти сбоку,— сказал он нам и скрылся в новом наплыве тумана. Лишь по колеба­нию веревки понимаем, что он продвигается вперед. А ребята замерли. Видно, выбились из сил. Или по­теряли надежду преодолеть воронку и ищут другой путь?

Проходит несколько минут, которые кажутся веч­ностью.

— Все остаемся на своих местах, пока что-то выяс­нится,— доносится сверху голос Старшего.

Через несколько минут снова застучал дятел. Стук доносится слева. Значит, идут по смежной скале.

Веревка задрожала, дернулась туда-сюда, потом, словно набравшись, сил, тихонечко сдвинулась с места.

Мы выдохнули с облегчением.

Я посмотрел на Джумбера, На лице его вновь проступила едва заметная улыбка, оно как бы освети­лось радостью. Вероятно, то же было и со мной.

— Ребята, что слышно, как дела? — кричит снизу наш носильщик, оставшийся без пары, Михаил-Млад­ший.

В его голосе — нотки уныния. Несомненно, одиночество действует на него скверно. Человек в горах может преодолеть множество трудностей, но рядом он должен чувствовать плечо товарища, который делит с ним радость и беду.

— Веревка двинулась!.. Я думаю, они штурмуют...— ответил Михаилу Джумбер.

— Ты там, часом, не загрустил? — крикнул я.

— Загрустил? — отозвался он с подчеркнутым удивлением.— Я прекрасно себя чувствую, вот вы-то сами как?

— Чего ты пыжишься, можно подумать, у тебя зва­ный вечер!

— Ага, вот именно, я развлекаюсь в свое удоволь­ствие.

— Никак медом балуешься, а? Подожди, я крикну им наверх, что ты открыл фляжку с медом!..— пригро­зил изрядно проголодавшийся Джумбер.

— А вот и не угадал!.. Ну-ка вспомни, что мы с тобой уложили в кожаную сумку?

— В кожаную сумку? — задумался Джумбер.— Яблоки... яблоки «кехура», пожертвованные семейством Чартолани... Ты брось там копаться, в этой сумке, понял?

— Это почему? Меня жажда мучит, должен ведь я глотку промочить...

— Вот еще! Какое мне дело до того, что тебя жажда мучит!

— Так вот, я тебе говорю, что если у человека есть на Ушбе вода и пища, ему и не грустно и не голодно... И не холодно — у меня здесь целых шесть спальных мешков!

Да, положение наше не ахти какое блестящее: вся провизия у Михаила-Младшего, и снаряжение у него, так что с ним лучше идти на мировую, чем спорить и препираться.

— Что нам ссориться — мы ведь соседи, нас разде­ляют каких-то два этажа, и подъезд у нас один,— начинаю я мирные переговоры,— как говорится, брат для брата — в черный день, то же самое и о соседях можно сказать, верно ведь?

— Это уже другое дело! — смеется Михаил-Млад­ший и, чтобы подразнить нас, аппетитно хрустит кехурой.

— Милостивый государь, простите нас, неразумных, явите милость, помогите истощенным и голодающим! — У нас и вправду уже слюнки текли, так захотелось яблок.

В это время я почувствовал, что веревка качнулась. Потом она с силой дернулась раз, другой, словно вылов­ленная в речке форель затрепыхалась в руке, и посте­пенно заскользила.

Несомненно, ребята прошли целину и поднимаются выше.

Мне хочется кричать от радости, но я встречаю спо­койный взгляд Джумбера, и мое возбуждение спадает. К его влажному лицу прильнули клочки тумана. Я уверен, что Джумбер так же рад, как и я, но он сдержан, он владеет собой.

«Удивительно все же, как ему удается сохранять хладнокровие в такие минуты?» — подумал я. Джумбер Кахиани выглядел таким спокойным, деловым и собран­ным, каким я редко его видел. В эти минуты он был похож на Михаила, о котором говорили, что, мол, не понять, слева или справа у него бьется сердце.

«Я же знаю, что и ты рад, почему ты не кричишь? Крикни!» — обращаюсь я мысленно к Джумберу. Но то­варищ мой будто не замечает моего пристального взора, он упорно смотрит вверх. В каске пожарника он до смешного напоминает белый гриб. Лицо мокрое от дож­дя, капли стекают по щекам, по подбородку... У него характерное для альпиниста худощавое лицо, глаза, привыкшие глядеть далеко вперед, слегка прищурены. Он крепко держит веревку, на другом конце которой — ушедшие вперед товарищи. И если что-то случится и я не смогу помочь,— я уверен, что он сумеет. Если расте­ряюсь я, Джумбер не растеряется. Если мне придется туго, первым на помощь мне придет мой товарищ по связке, он разделит со мной все. Он сделает все, только бы спасти мне жизнь. И если его крюк сорвется и сам он последует за мной в бездну, я уверен, что, летя в лабиринт утёсов, он прокричит мое имя...

Внезапно мной овладело теплое, необычайно теплое чувство, и странное волнение сдавило глотку. Я не знаю, что случилось в те минуты, но что-то мягко и горячо щекотнуло щеку — то была невольная слеза...

«Кого, кого я могу любить больше этого человека? Братьев, родственников? Неужели только кровное родство рождает высочайшую любовь между людьми, а не их взаимопонимание и духовная близость?» — думал я. Мне вдруг страстно захотелось заключить в объятия моего друга и расцеловать его, но, разумеется, я сдержал свой порыв. Я только отнял одну руку от веревки и положил ее на плечо моего друга.

Он взглянул на меня, но вряд ли заметил ту слезу, да и как можно было ее заметить среди бесчисленных капель дождя, струившихся по моему лицу!

— Поднимайтесь по вспомогательной веревке,— услышали мы в это время приказ сверху,— осторожно поднимайтесь...

Первым иду я. Джумбер должен следовать за мной, но он категорически отказывается. Я останусь, говорит он, помогу Михо тащить груз. Михо был один, и ему приходилось труднее всех. Труднее уже потому, что он понятия не имел о том, что происходило в нескольких шагах над ним: основная веревка доходила только до нас.

Шлямбурные крючья, точно серьги, висели на мок­ром граните, веревка увлекала меня вверх. Другой ее конец крепко-накрепко держали мои товарищи, и я не думал ни о какой опасности. Вскоре я миновал непри­ступную воронку. Ее гладкие, словно отполированные стены. На гребне меня встречают ободряющими возгла­сами Шалико и Джокиа. Прильнув к скале, они, словно рыболовную сеть, тянут вверх капроновую веревку.

— А Михаил? Где Михаил? — спрашиваю я, едва снявшись с основной веревки и оглядевшись. Старшего нигде не видно.

— Михаил? — Шалико посмотрел на уходящую вправо трещину.— Он пошел вдоль этой трещины, что­бы хоть наполовину выполнить сегодняшнюю норму.

Трещина представляет собой пояс полутораметровой глубины, уходящий на северо-восток. Метрах в трех от места, где мы стоим, он теряется в густом тумане. Туман поглотил и нашего руководителя. Мы не знали, где он и что с ним, но, уверенные в его мастерстве и сноровке, не особенно беспокоились о нем. А вскоре над нашими головами застучал «дятел». Паузы между уда­рами и отдаленный шорох обозначали преодоленные шаги и метры. Какую радость приносит сознание того, что упрямая скала все-таки подчиняется воле человека!

Наконец появились и Джумбер с Михо, который один тащил все наше походное снаряжение, весь наш провиант.

— Послушай, чего ты смотришь, помоги ему...— окликнул я Джумбера.— Вроде ты для того и остался внизу?

— Хе-хе! А ты знаешь, что он сделал?

— В чем дело? — заинтересовались Шалико и Джокиа.— Что натворил этот бедняга?

— Если бы вы знали, что он натворил!

— Он сожрал целую сумку чудесной кехуры! — изрек Джумбер.— Целую сумку! Когда мы с Гиви его засекли, было уже поздно. В этот момент он дожевывал последнее яблоко. Он не оставил нам даже огрызка!

— Ах, вот оно что! Так бы сразу и сказал, мы бы его угостили хорошеньким осколком скалы. Ай-яй-яй!..— Шалва проглотил слюну.

Михо с преспокойным видом извлек из заднего кармана брюк краснощекое яблоко и звучно откусил добрую половину.