Знамя Так вот, я пою эту смерть и неистовых, Все сюда, да, всего я хочу, Я, бранное знамя, подобное видом мечу, Новый восторг, исступленный, И стремленья детей, этот лепет их, Со звуками мирной земли я солью, И с влажными всплесками моря, Корабли, что на море сражаются в дыме, И льдяность холодного дальнего Севера, С шелестеньями кедров и сосен, И дробь барабанов, и топот идущих солдат, И Юг, с его солнцем горячим, И белые гребни заливной волны Берегов Востока и Запада, И все что замкнуто меж ними, Водопады и реки бегущие, И горы, и поле, и поле, и лес, О, весь материк в его целости, Без забвенья малейшего атома, Все сюда, что поет, говорит, вопрошает, Все сюда, мы вберем и сольем это все, Мы хотим, мы возьмем, мы берем, мы поглотим, Довольно улыбчивых губ И музыки слов поцелуйных, Из ночи восставши для дела благого, Теперь уж не вкрадчивым голосом мы говорим, А как вороны каркаем в ветре! Поэт Крепнет все тело мое, Жилы мои расширяются, Все ясно теперь для меня. Знамя, как ширишься ты, приближаясь из ночи, Я тебя воспеваю надменно, Я тебя возглашаю решительно, Я прорвался, и нет больше пут, Слишком долго я глух был и слеп, Мой глаз и мой слух утончились, Ребенок их мне возвратил, Я слышу, о, бранное знамя, Твой насмешливый зов с высоты, Безумный! безумный! О, знамя, Но я же тебя пою. О, да, ты не тишь домов, Ты не пышность и тяжесть богатства, Возьми здесь любой из домов, Коли хочешь, любой здесь разрушь, Ты их разрушать не хотело, Но разве им можно стоять, Хоть час, если ты не над ними? О, знамя, не ценность ты вещи, Тебя не купишь на деньги, Но что мне все внешности жизни, Что пристани мне с кораблями, Вагоны, машины, машины, Тебя лишь отсюда я вижу, Из ночи, но с гроздьями звезд, Ты света и тьмы разделитель, Ты воздух вверху разрезаешь, Ты солнечным блеском согрето, Ты меряешь пропасть небес, В то время как дельные с делом, Толкуют про дело, про дело, Ребенку ты вдруг полюбилось, Ребенок увидел тебя, О, ты, верховодное знамя, О, стяг боевой и змеиный, В выси, недоступной змеею, Ты вьешься и ты шелестишь, Ты образ, ты только идея, Но кровь будет здесь проливаться, И яростно будут сражаться, И как ты возлюблено мной. Над всеми, и всех призывая, И всеми державно владея, Ты вьешься, рассветное знамя, Являя нам звездный свой лик, И всех я и все оставляю, И вижу лишь бранное знамя, И знамя одно воспеваю, Которое в ветре шумит! Там где у обычного стихотворца получается лишь политическое стихотворение, имеющее определенно-данный, однодневный, одноместный смысл, у поэта, знающего, что значит быть «на крыльях, на крыльях», возникает гимн, совмещающий в себе временное с вечным, художественную красоту с чисто-человеческим призывом, проникновенную узывчивость живого голоса, убедительность мгновенья, и священный характер столетий. В «Песни рассветного Знамени» мы чувствуем, знакомую нам с детства, балладность Erlkonig'a, музыкальность сказочности, вспоминаем наш собственный лепет, когда, в детстве, впервые нас коснулось широкое веяние мировой жизни, ребенку более понятное, чем взрослому, если взрослый чужд поэзии героизма, живой философии вечно-стремительного, вечно-боевого бытия. Мы чувствуем всю драматичность повторного, в исторических зрелищах неизбежного, столкновения между отцами и детьми, между естественным самосохранительным упором, который хочет быть на месте, хотя бы место перестало уже быть очагом покоя, а стало местом неправды и духовной заразы, и между полуслепым и веще-зрячим молодым разбегом, которому хочется сделать свой прыжок, и который, если разбежится достаточно, явно покажет, что пропасти можно пересечь – не перекидывая моста. Быстро, сразу, победительно.
Пропевший «Песнь рассветного Знамени» – это военный трубач, для многих битв и многих войск. Трубач, от которого сердцу становится радостно, и легче становится идти сомкнутым строем. Принц Сэхисмундо, герой драмы «Жизнь есть сон», в котором Кальдерон воплотил тип человека как человека, впервые, после тюремной тоски, ощутивши возможность исполнять все свои прихоти, не хочет ни забав ни развлечений, и говорит – Лишь грому музыки военной Мой дух всегда внимать готов. Подобно этому Уолт Уитман, наделенный дарами от творческих фей так щедро, что мог бы всю жизнь забавляться игрушками красок, страстей, и нарядностей, не хочет покоя, не хочет упоительности. Он берет трубу, и возвещает бой. Расставаясь с ним, унесем в душе его боевой возглас. Еще один боевой возглас. Вскрик поэта борьбы. Громче ударь барабан Громче ударь, барабан! – Трубы, трубите, трубите! В окна и в двери ворвитесь – с неумолимою силой, В храм во время обедни, пусть все уйдут из церкви, В школу, где учится юноша, силою звуков ворвитесь, Жениху не давайте покоя – не время теперь быть с невестой, Возмутите мирного пахаря, который пашет и жнет, Гремите сильней, барабаны – громче, сильнее ударьте, Резкие трубы, трубите – звучи нам, призывный рог! Громче ударь, барабан! – Трубы, трубите, трубите! Над суетой городов – над уличным шумом и грохотом. Постели готовы для спящих, чтоб спать эту ночь в домах? Не надо, не нужно, чтоб спящие спали в постелях своих. Торговцы торгуют? – Не надо! – Не нужно теперь торгашей. Оратор еще не умолк? Певец будет петь пожалуй? В суде адвокат защищает дело свое пред судьей? Скорей же, скорей, барабаны – рассыпьтесь гремящею дробью, Пронзительно, трубы, трубите, – звучи нам, призывный рог! Громче ударь, барабан! – Трубы, трубите, трубите! Переговоров не надо – разубеждения прочь, О боязливом не думать – о слезах и моленьях не думать, О старике, умоляющем юношу, помыслы прочь, Голос ребенка да смолкнет, зов материнский да смолкнет, Ждущие похорон трупы, пусть даже вздрогнут они, Страшную весть возвестите, боем своим, барабаны, С воплем трубите нам, трубы – звучи нам, призывный рог! |
