За долгие часы скуки и одиночества, лишений и трудностей, ужасов и агонии солдат вскоре успевал познакомиться со многими из несметного числа ликов войны. Тем не менее, как отмечал Гюнтер фон Шевен: «Эта бесконечная, гибельная война будоражит самые глубинные слои нашего бытия». Осознавая «огромную перемену», Шевен писал: «Судьбы отдельных людей растворяются в бескрайних просторах России». Но печально добавил, что это было «болезненное, но приятное ощущение». Для безымянного солдата настоящая война была очень личным делом, трагическим, но полным иронии, мучительным, но великолепным, пугающе богатым на эмоции и в первую очередь глубоко чувственным. «Все наши силы и страсти несут на себе печать войны и ее нужд», — писал Зигфрид Ремер в декабре 1941 года.

Страх был настоящим врагом большинства солдат: страх перед смертью или проявлением трусости, страх перед внутренней борьбой или, отражая мысль Монтеня, простая боязнь проявить свой страх. Солдатам казалось, что страх преследует их, что они опустошены никогда не проходящим страхом, что они захвачены огромным водоворотом событий, который вот-вот поглотит их. Тем не менее понимание, что война — это испытание, в котором за ошибки приходится платить кровью и в котором никто не хотел оказаться в числе выбывших, служило для многих солдат мотивацией. «Мы сражались из простого страха, который придавал нам сил», — утверждал Ги Сайер. Уверенные («Я иду в бой уверенно, радостно и бесстрашно и с гордостью принимаю сложнейшее испытание в моей жизни»), полные надежд («Эти испытания должны изменить в лучшую сторону») или сомневающиеся («Кто из нас знает, пройдет ли он испытание?»), многие солдаты согласились бы с Карлом Фухсом, который утверждал, что человек «должен показать себя в бою». В письме к жене накануне боевого крещения Фухс писал: «В трудные времена у мужчины есть две души. Более того, у него должно быть две души: одна выражает искреннее желание быть дома вместе с близкими, другая рвется в бой, чтобы одержать победу. Это стремление к сражению и победе должно быть более важным для человека… Жизнь по определению означает борьбу, и тот, кто уклоняется от борьбы или боится ее, презренный трус, не заслуживающий того, чтобы жить».

Суровый нацистский социальный дарвинизм, однако большинство солдат согласились бы с более прозаичным суждением одного гауптмана, который с горечью признавал: «Войну, конечно же, легче всего вести, находясь дома, но мне было бы стыдно, если бы я не был здесь». Похожую мысль выразил и Гарри Милерт: «Если уж мне суждено участвовать в войне, я хочу быть среди тех, кто на переднем крае ведет настоящую войну с помощью собственного оружия и физической силы». Тем не менее он признавал: «Трудно остаться собой».

Большинство солдат прекрасно понимали, с каким врагом им придется иметь дело. Готовясь к первому бою, Ги Сайер видел, как его ближайший друг «пытался набраться мужества». «На деле всех переполняют эмоции… Мысль о войне пугает нас», — писал он. Похожим образом накануне вторжения в Советский Союз рассуждал Клаус Хансманн: «Сегодняшняя ночь наполнена страстями, страхами и неопределенностью… На пограничном мосту стоит первый человек, которого заберет этот день. Мы уже знаем, сколько еще ему отмерено жизни». Другие боялись не войны как таковой, а собственной реакции на нее. «Меня часто охватывает беспокойство, — признавался в мае 1940 года Эрнст Клейст. — Не беспокойство о бое или смерти. Но события приобрели такой гигантский размах, что я чувствую себя ничтожнейшим из ничтожных». «Я не хочу быть трусом, поэтому я часто молюсь богу, — писал Вальтер Хаппих. — Я знаю, с каким врагом мне придется воевать». В последних строках своего дневника Клаус Вильмс утверждал: «В жизни должны быть борьба и поиск. Борьба за самое необходимое для жизни. Да, даже с темными силами, таящимися внутри тебя». Фридрих Групе, прежде чем отправиться на разведку в густой лес, кишащий русскими, счел необходимым побороть свой страх, чтобы «преодолеть внутреннего подлеца». Рядовой Г. Ш. выразил ту же мысль более кратко: «Часто приходится преодолевать самих себя».

Это был конфликт духа, «пугающее обстоятельство, которое необходимо пережить», как выразился Гарри Милерт. «Поле боя всегда заставляет меня содрогаться, — писал он. — Я хотел бы больше никогда не видеть убитых и реки крови. Но я должен держаться до конца как человек, которому поручена эта задача». В мрачных ницшеанских тонах Эберхард Вендебург пытался примириться с этой духовной борьбой, утверждая: «Когда дух и тело здоровы, страдания могут только усиливать и закалять». Гюнтер фон Шевен был менее оптимистичен: «Очень важно сохранить четкую структуру своего внутреннего мира». Однако фельдфебель В. Г. точно знал, чего стоит эта внутренняя борьба: «Война здесь, в России, — это не прогулка. Это, скорее, череда трудностей. Я сам не раз был свидетелем тому, как моя жизнь висела на волоске… Я уже частенько подумываю о том, чтобы покончить с жизнью. И просто чтобы заставить себя перейти этот мост между жизнью и смертью в столь молодом возрасте, требуется внутренняя сила, не имеющая никакого отношения к смелости или отваге».

Некоторые солдаты терпели поражение в борьбе за спасение духа, замечая лишь мельком, как Курт Ройбер, «беспокойство, страх и ужас… жизнь без возврата и ужас без конца». «Сердце разбито», — так писал Герхард Майер. Ему была невыносима мысль о том, что «запах мертвых тел — это начало и конец, высший смысл и цель нашего существования». Хорстмар Зайтц говорил о «величайшем одиночестве» человека, «всегда находящегося на грани отчаяния». «Война, — заключал он, — наносит моей душе раны, которые, возможно, никогда не излечатся». Гарри Милерт отмечал «дикую, примитивную сущность» каждого человека: «Здесь и сейчас я снова ощущаю собственную дикую, примитивную сущность и готов кричать. Я вспоминаю несчастного Рильке, который начал свои «Элегии» словами: «Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?» Не испытывал Милерт никаких иллюзий по поводу того, что эта внутренняя борьба когда-нибудь прекратится. Позднее он писал: «Я должен сидеть здесь, в этой невиданной грязи, ужасающей жестокости и психологическом напряжении… Нужно ждать, сидеть, планировать и делать худшее — действовать механически, жестко, не дрогнув видеть и наблюдать бесчеловечные деяния. Опыт войны, — заключает он, — взбудоражил мою душу. Никогда я еще так много не размышлял о зле внутри меня и не боролся с ним так активно, как в этом году».

Хотя немногие были способны выразить свое отчаяние так же хорошо, как Милерт, суровые испытания войны толкнули многих на грань отчаяния. Рядовой К. П. выразился просто, но вместе с тем зловеще: «Я забыл, что значит смеяться». А другой солдат, попавший в ловушку под Сталинградом, печально заметил: «Последние несколько ночей я так много плакал, что уже и самому стало невыносимо». Больше всего тревоги вызывало то, что те, кто, по выражению Гельмута Пабста, издавал «крики проклятых душ» в мире ужаса и смерти, с трудом могли найти внутреннее утешение. Причину этого назвал Ансгар Больвег: «Мир разрушения больше не ограничивался фронтом, но распространился… даже внутрь нас. Где найти тот мир, в котором демоны больше не смогут нас найти?» У многих, кто уже «внутренне распрощался со всем», кто сидел «в темном пламени ада», душа была совершенно разрушена. Как писал Зигфрид Ремер, «они лежали в саркофаге, но были еще живы». Другой солдат пришел к выводу: «Россия — это холодный железный гроб».

Все они боролись с этим первобытным страхом, сражались, как писал Майнхарт фон Гуттенберг, с «водоворотом эмоций, чувств, знаний, который стремился нарушить психологическое равновесие и который необходимо было укротить». Вилли Томас также подчеркивал нервное напряжение, обусловленное страхом, когда писал: «Психологическая нагрузка давит тяжелее, чем бремя почти сверхчеловеческих физических усилий». Он признавал только одно: «Какую-то часть меня не могли изменить ни ужасы, ни страдания». В похожих тонах Гарри Милерт говорил о «невероятной психологической силе, которой должен обладать каждый солдат, поскольку физическая нагрузка — это лишь малая часть общего напряжения». Курт Ройбер отмечал: «Страдает все: и тело, и душа. Мне необходимо использовать какие-то психологические и физические резервы». Гаральд Флигауф назвал это «испытанием на выносливость».