Некоторые солдаты испытывали даже чувство спокойствия и безопасности от того, что их повседневное существование стало зависеть от этой почвы и от их работы с ней. «Сейчас я, скорчившись, сижу в убогой щели, — жаловался Гарри Милерт, — в которой не больше двух человек могут разместиться у небольшого стола, сделанного из ящика, если третий ляжет на дно окопа. Поэтому мы по очереди сидим или лежим, лишь бы оставаться в окопе». Как Милерту было хорошо известно, зарыться в землю было практически единственным спасением от множества летающих предметов, которые могут прикончить солдата. «Противник снова поджимает. Пока только артобстрелами и налетами бомбардировщиков, которые не производят на нас большого впечатления», — писал он. И почему же? «Потому что им нужно еще сначала попасть в наши крошечные окопы посреди огромной русской земли». Милерт продолжает размышлять о символизме отношений пехотинца с окружающей его землей: «Мы зарываемся все глубже… И вскоре все наши солдаты исчезают с лица земли. Мы, пехотинцы, — обычные кроты… Эти землянки имеют размеры в среднем 2,5–3 метра, в них есть пара досок и стол. Солдаты без устали, со всем искусством и изобретательностью в кратчайшие сроки обустраивают самые очаровательные землянки. Стены увешаны полосами брезента. Внутри обычно сидит так много народу, что холодно не бывает».

Эти землянки — фактически могли казаться родным домом — именно такое сравнение привел спустя несколько месяцев Милерт. «Время от времени мы отправляемся на позиции русских, — писал он своей жене, — то есть мы ползком подбираемся к ним, укрываясь за кустами, в канавах, и ощущаем растущее возбуждение. Но это, конечно же, совсем не так мило… Когда ты, весь в грязи, возвращаешься домой в теплую землянку, ты чувствуешь себя совершенно счастливым». Ги Сайер также сохранил яркое воспоминание о землянке как об относительно удобном и безопасном месте среди военных бурь. «Солдаты проводили время кто как мог, — отмечал он. — Спали, несмотря на неудобство, играли в карты или писали домой, осторожно держа ручку занемевшими пальцами. Свечи… втыкали в пустые жестянки, в которых скапливался тающий воск, продлевая их жизнь в четыре или пять раз. Воспоминания об этих землянках, затерянных в степной глуши, по-прежнему остаются со мной, словно сказка, услышанная в детстве».

Некоторые непосредственные наблюдатели даже целенаправленно изучали разнообразие и индивидуальные особенности земляных работ, выполняемых пехотинцами. Так, Клаус Хансманн размышлял:

«Окопы, щели — пустоты в земле, принимавшие нас. Примитивная земляная архитектура солдата — зеркало его души. Один, вечно настороженный, роет глубокий погреб со сводчатыми потолками, где он чувствует себя в безопасности и где в рот сыплется земля, когда он, несмотря на фронтовой шум, в полной мере наслаждается сном. Другой создает простой четырехугольный окоп в точном соответствии с уставом… и лежит в нем плашмя, чуть подтянув колени, с полным осознанием того, что день завершен, как подобает солдату. Ловкач наметанным взглядом окидывает окрестности и находит неровности, которые несколькими движениями лопаты можно превратить в подходящее убежище, где можно поспать подольше, пока остальные продолжают надрываться, орудуя лопатами. Индивидуалист, напротив, обустраивает настоящий дом: точно подходящий ему по размеру, который превращается в удобное земляное кресло с выемками для кружки с чаем… и для пачки сигарет и спичек. Другой превыше всего ценит крышу над головой и накрывает ее брезентом… Паразит выжидает, пока кто-нибудь не получит приказ отправиться в тыл, и с радостью занимает дармовой окоп. Каждый готовит себе гнездо, точно птица… И вот мы каждый день роем… Мы — перелетные птицы».

Гарри Милерт отмечал не только то, как люди изменяли природу, чтобы получить хоть какую-то защиту от смертоносного металла, но и то, как технология, казалось, имитировала природу. «Сегодня с утра над горизонтом были видны два огненных солнца, — рассказывал он жене. — Оба они были окутаны дымом. Вокруг грохотало, ревело и сверкало, точно во время грозы». Ярость огня, рвавшегося из стволов артиллерии, оказалась достойным подражанием гневу небесному, поскольку Милерт добавил: «Я понял, что день будет тяжелым». Фридрих Групе также восторгался переплетением природы и войны. «Вечером, лежа в окопах в долине, покрытые коркой пыли после марша, — отмечал он в дневнике, — мы видели перед собой кроваво-красное небо. В этот раз речь шла не о величественной картине заката, а о довольно мрачном фоне для пылающего склада боеприпасов. Это был адский концерт: взрывы, треск, грохот. Несмотря на этот ад, мы уснули, измотанные и сознающие, что этот день мы пережили».

Этот день он пережил. Но солдатам было известно, что свидетельства отношений человека, природы и технологии нередко могут быть и трагическими. Клаус Хансманн писал в своем дневнике:

«Сначала рассвет принес ясность. Все, что было укрыто покровом ночи, о чем лишь позволял догадываться слух, постепенно обрело пугающие очертания… Утро начало оживать. В плотных сумерках тянулись заснеженные пространства, и робкий свет все более отчетливо показывает следы ночного кровопролития… Взгляд натыкается на труп низкорослого солдата, руки его плотно прижаты друг к другу, первые лучи солнца золотят его четкий профиль. Пулевое отверстие — багровая точка на лбу… Не все умирают так легко, как юноша в сугробе… Местами снег перемешан, залит кровью, по нему разбросаны оружие и ручные гранаты, потерянные перчатки и шапки. Красные дорожки приводят к другим: их кожа бледна, на закоченелых телах — огненные отметины войны. Небритые лица, выкаченные глаза, согнутые конечности, сведенные судорогой, безжизненно и холодно говорят о войне… Снежинки уже скапливаются в бровях, наморщенных от боли, в глазницах, в уголках рта, в швах мундира… То тут, то там виднеется торчащая из блестящего покрова рука или нога, вздетая вверх в предсмертных судорогах. Последнее напоминание о ночном бое на одном из участков гигантского фронта смерти».

Как и Хансманн, Гарри Милерт раз за разом поражался связанности леденящей, черной, сверкающей ночи и оружия. «Другой мир, также поистине чужой для меня, открывается в этих сочетаниях льда и железа, металла и звезд, черного неба и укрытой белым снегом земли».

Поражала ли их красота, неуместность смерти на фоне девственных пейзажей или мощь природы, для большинства солдат природа оставалась чем-то одновременно вещественным и таинственным. «Вчера вечером мы видели прекрасный закат, — размышлял Милерт, — а около полуночи тонкий серп луны ярко выделялся между двумя бурыми клочьями облаков, словно чудесное видение, смутное отражение моих собственных чувств… Меня переполняли тоска и печаль». Любуясь красотой южного русского лета незадолго до ужасной бойни под Курском, Гельмут Фетаке с трепетом отмечал: «Цветы и травы, рост и созревание урожая: природа — часть моей жизни, моих мыслей, постоянно приводящая меня в величайшее изумление, вызывая ощущение гармонии и полноты жизни, которые мне едва ли когда-либо удавалось почувствовать с такой силой». Вольфганг Деринг писал просто: «Никто не способен так чувствовать красоту природы, как солдат». Неожиданное влияние мира природы, пожалуй, лучше всего обобщил Хорстмар Зайтц, утверждавший: «Даже если мы потеряем в этой войне все: дом, невинность, достоинство, наши самые смелые мечты и замыслы — мы всегда найдем что-то, и это уж точно будут не боги и не иные миры, а скорее то, что мы можем потрогать руками, увидеть собственными глазами: влажная земля, свет, солнце, одинокая сосна или смех юной девушки. Те, кто сталкивался лицом к лицу со смертью, учатся любить жизнь… Эта истина — материнские муки природы».

Типичный солдат, в основном непривычный к жизни природы, привлеченный ее таинственной сущностью, но терзаемый мучениями, которым она его подвергает, испытывающий одновременно благоговение и ужас перед ее мощью, вероятнее всего, согласился бы, что трудности и огорчения, доставляемые природой, нередко кажутся более обременительными, чем тяготы войны. Выражая мысль, которую, вполне вероятно, разделяли и другие, Гюнтер фон Шевен пришел к заключению: «Это примитивное существование дает возможность ощутить единение с природой, постоянное воздействие ветра, солнца и всех стихий». Однако он поспешил добавить: «Не пугайтесь того, что я сказал. Для нас, испытывающих это на себе, все вполне обычно».