Как следствие, хотя простой солдат считал себя приличным человеком, нацистское видение «народного единства», основанного на расовом подходе, было в определенной степени реализовано на Восточном фронте, где идеология и полученный опыт дополняли друг друга. В письмах и дневниках солдат практически не найти какого-либо реального несогласия с взглядами нацистов на врага как на недочеловека, заслуживавшего сурового обращения, какого-либо протеста против особых методов обращения с евреями. Поскольку граждане Советского Союза вполне соответствовали расовым стереотипам нацистов, советская система рассматривалась Гитлером как часть «еврейско-большевистского заговора», а сама страна казалась простым немецким солдатам настолько отсталой, жестокой и угрожающей, что расовые понятия, идеология и личный опыт тесно переплелись в их сознании, образовав совершенно уникальный страх. Идеология, объективные условия повседневной жизни в России и хаос и трудности войны на востоке создавали обстановку всеобщей ненависти, и солдатам вермахта казалось, что они ведут войну ради защиты немецкого общества от «азиатско-еврейского» влияния, направленного на уничтожение рейха. Руководство вермахта старательно убеждало солдат в том, что они жертвовали собой ради высочайшей и важнейшей цели, что они были фактически крестоносцами, призванными принести пользу народу Германии, что в борьбе за существование дозволены практически любые средства. Поэтому солдаты, особенно на Восточном фронте, вполне реально жили в условиях национал-социалистского мировоззрения, что придавало им удивительное упорство и решительность, но в то же время толкало на совершение варварских зверств по отношению к противнику, которого считали недочеловеком.
Учитывая в целом более глубокую идеологизированность немецкого солдата, другим фактором, отличавшим его от американского «джи-ай», была более суровая дисциплина, требованиям которой он подчинялся. Этот парадокс нелегко объяснить. Нельзя довольствоваться простым объяснением, что армия США была на удивление снисходительна и либеральна. Отчасти жесткая дисциплина была логическим следствием политического устройства, требовавшего безусловной верности и повиновения как от военного руководства, так и от рядовых военнослужащих. Омер Бартов отмечает, что политизация дисциплины была тесно связана с политизацией армии в целом, поскольку среди рядовых распространились идеологические и юридические концепции нацистов, а также соответствующие правила поведения. Как следствие, действия и поведение, которые в ином случае были бы проигнорированы или повлекли бы за собой устный выговор, стали рассматриваться как политические преступления, нередко гарантировавшие жестокое наказание. Более того, по мере того как рядовой состав немецкой армии пропитывался расовой идеологией нацизма, начался любопытный и многогранный процесс ожесточения. Поощряемый нацистской доктриной (и своими вышестоящими офицерами), немецкий солдат в России был волен совершать практически любые преступления вплоть до грабежа, насилия и убийств, если они были направлены против так называемых «расовых врагов» немецкого народа. Он не только редко подвергался наказанию, но и часто удостаивался похвалы за проявление расовой и идеологической сознательности. Поэтому едва ли стоит удивляться тому, что советские солдаты также ответили на это страшной жестокостью. По мере того как бои на Восточном фронте достигали накала, невиданного на других фронтах Второй мировой войны, и по мере того как немецкие солдаты все чаще стремились избежать передовой, вермахт начал применять жестокие меры для поддержания дисциплины, направленные на то, чтобы солдаты больше боялись собственного командования, чем противника. Поскольку это была идеологическая война во имя «народного единства», любой, кто делал меньше, чем того требовал его долг, считался изменником фюреру и народу и должен был понести соответствующее наказание. Наконец, когда нацистский рейх начал рассыпаться на последнем этапе войны, железная дисциплина стала рассматриваться как единственное средство, способное предотвратить катастрофу. На наиболее частном уровне солдат в окопах, таким образом, подвергался идеологической обработке, призванной прояснить для него цели войны и пробудить в нем желание пожертвовать собой ради высшей цели, одновременно угрожая ему исключительно жестокими наказаниями, если его усилия от имени народа сочтут недостаточными.
Возможно, именно из-за постоянного присутствия смерти, которая, казалось, таилась повсюду, письма и дневники немецких солдат обладают глубиной и вдумчивостью, которые реже встретишь в более приземленных и прямолинейных записях американских солдат. Немецкий солдат не только с большим фатализмом относился к вероятности смерти, но и придерживался точки зрения на мир и на свое место в нем, которая отводила особую роль судьбе. Более того, он чаще наделял войну качествами романтического нигилизма. Немецкий солдат размышлял о ядовитой сущности войны, раздумывал о ее внутренней природе и сути, рассматривал ее как пугающе прекрасную драму. Война по необходимости была борьбой за существование, в которой разрушение было неизбежно, и в процессе разрушения солдаты получали облегчение, возможность ценить полную свободу от каких-либо ограничений, вступить во владения неразборчивой смерти, где они могут дать волю своим самым примитивным чувствам и желаниям. Слова о том, что нужно разрушать, чтобы выжить, что понять жизнь можно лишь после того, как столкнешься со смертью, что самая вольная жизнь — это жизнь, полная опасностей, или что самопожертвование служит некоей высшей цели, казались бы чужеродными в письме «джи-ай», но не в письме немецкого пехотинца. Немецкий солдат в прямом смысле стал думать и действовать как солдат, тогда как большинство американцев так и оставались гражданскими, одетыми в неудобный мундир.
Несмотря на эти различия, представление немецкого солдата о самом себе не слишком отличалось от «джи-ай». Он считал себя приличным человеком, который оказался втянут в огромное, безликое предприятие, угрожавшее его физическому и духовному благополучию. Он беспокоился о жене или любимой и о семье, оставшейся дома, особенно о том, что его брак может распасться или что жена или девушка изменят ему. Он беспокоился, не пострадает ли в его отсутствие его ферма или дело и что он может остаться без работы, вернувшись с фронта. Он беспокоился о собственном духовном и психологическом благополучии и размышлял о том, как война со всеми ее убийствами и жестокостями может изменить его и тех, кто остался в тылу. Он терзался мучительными сомнениями и хотел, чтобы его убедили в том, что он поступает правильно. Он понимал, что является расходным материалом и что с уровня земли война казалась, как писал американец Ю.Б. Следж, «жестокой, бесславной и ужасно расточительной», поэтому отчаянно хотел знать, за что он воюет.
Как солдат он сражался по многим причинам: за выживание, за свой дом и семью, за своих друзей, ради опьянения битвой. Но, как отмечал Омер Бартов, немецкие солдаты также сражались против «азиатского варварства», против предполагаемого «еврейско-большевистского заговора» и для защиты немецкой культуры и предложенного нацистами расистского «народного единства». «В этом смысле, — заключал Бартов, — они сражались за нацизм и за все то, что под ним подразумевалось». В ситуации, когда многие из них привыкали к войне как к нормальному существованию, в котором война становилась обыденностью, немецкий солдат вполне мог не обладать большим влиянием и не видеть возможностей избежать эскалации насилия, как утверждал один из них, историк Ганс Моммзен. Возможно, многие солдаты видели реальность войны просто как смерть и разрушение, не утруждая себя размышлениями о более существенных политических или моральных вопросах.
Тем не менее неопровержимый факт заключается в том, что они отважно и исключительно упорно сражались на службе режима, замешанного в непревзойденных по своей жестокости преступлениях. До самого конца войны Гитлер пользовался поразительной популярностью среди немецких солдат, которые, судя по всему, были его самыми яростными сторонниками. Даже в ноябре 1944 года почти две трети немецких солдат, попавших в плен к американцам, поддерживали фюрера, а в отчете за середину декабря, подготовленном немецкими военными, утверждалось, что в войсках преобладает «твердое убеждение в том, что невероятные военные усилия нашего народа приведут к победе». Даже в марте 1945 года, когда нацистская Германия буквально разваливалась на части, Йозеф Геббельс писал в своем дневнике, что войска преисполнены «мистической веры» в Гитлера, что солдаты дерутся, как «дикие фанатики», и что немецкий солдат продолжит выполнять свой долг. Цели национал-социализма укоренились в сознании рядового состава намного глубже, чем принято считать. Простые солдаты вермахта не бунтовали, а попытка убить Гитлера, предпринятая офицерами-заговорщиками, как правило, рассматривалась на фронте как изменнические действия узкой аристократической клики. Немецкие солдаты были «нацифицированны» в полном смысле этого слова. Фельдмаршал Вильгельм Кейтель признавал важность цепочки «Гитлерюгенд» — Имперская служба труда — армия. Когда Гитлер высказал озабоченность возможным противодействием армии введению идеологической подготовки, Кейтель ответил: «Нет, мой фюрер, этого не следует ожидать… Мы уже слишком далеко зашли в их обучении». Жестокий парадокс судьбы заключается в том, что эти люди, преисполненные идеалов строительства новой и лучшей Германии, стали замечательным инструментом воли Гитлера. Эта правда поистине горька, и годы не в силах стереть эту горечь.
