Разлука с любимыми была тяжела для всех, поскольку не только солдаты на фронте испытывали приступы одиночества и ревности. «И снова я получил письмо от вдовы погибшего солдата, — жаловался жене Гарри Милерт. — Она хочет во всех подробностях знать, как он погиб, как страдал и каковы были его последние слова… С этими вдовами одно мучение. Они как одержимые цепляются за всякие скучные и приземленные вещи». Писать письма безутешным вдовам — конечно, тяжкий долг, поскольку он усиливает ощущение собственной смертности. Однако в условиях опустошительной войны женщины, чьи мужья и любимые были на фронте, точно так же страдали от отчаянной тоски по любви. «Мне кажется, — успокаивал жену в марте 1943 года Милерт, — что ты боишься, что, если я погибну, о тебе тоже быстро забудут… Даже если мне до конца своих дней придется пробыть в плену в Сибири, я никогда не забуду тебя. Никогда. И я думаю, что, если я буду лежать в могиле, а моя душа обретет новую жизнь, я и тогда тебя не забуду, и однажды ты придешь ко мне, и мы станем единым целым. Вот в чем состоит торжество любви: для нее не существует границ».
Такая клятва в бессмертной любви сама по себе была вполне безвредна, однако эмоции могли одолеть любого солдата. Как отмечал тот же Милерт, реальной связи с мужьями, которую многие жены искали, чтобы пробиться сквозь фантастические истории, сыпавшиеся на них из хроники, радиоприемников и газет, было недостаточно, и обеим сторонам оставалась лишь неудовлетворенная тоска. «Ты так дорога мне! — писал он. — Заслужил ли я это? Но ты — импульсивная женщина, и ты можешь злиться и топать ногами из-за того, что я не пытаюсь любой ценой вернуться к тебе». Впрочем, эта злость нередко имела самые дурные последствия, и Милерту это было хорошо известно, потому что он знал «некоторых парней, которые дезертировали из-за любви». Среди всех насмешек войны, пожалуй, самой горькой было то, что многих сломил не страх, а любовь. Тот же Милерт заключил в сентябре 1943 года: «Нам, закаленным воинам, не хватает любви. Поэтому все мы так одиноки в обществе друг друга».
В условиях одиночества и страха солдаты часто искали утешения даже в неосязаемом. Как ни странно, вековая традиция любой армии — слухи (которые немецкие солдаты называли Latrinenparole — «сортирной болтовней») — служила огромным утешением, поскольку в основном эти слухи касались конца войны или, по крайней мере, близящегося отзыва солдат с передовой. Альфред Опитц вспоминал, что перед нападением на Советский Союз, несмотря на суетливую подготовку, которая могла преследовать лишь одну цель, многие солдаты предпочитали верить слухам, что «неминуемо крупное предприятие на восточном направлении, но не против Советского Союза, а против… Англии, которая должна была подвергнуться удару на Ближнем Востоке. Для этого Советский Союз дал разрешение на проход семи немецких дивизий через южную часть России в направлении Кавказа и Ирана. Тем временем сам Советский Союз собирался сохранить нейтралитет». Накануне начала операции «Барбаросса» Вильгельм Прюллер также слышал от кого-то, что Сталин «добровольно пропустит» немецкие войска. Тот же слух доходил и до Фридриха Групе. Несмотря на то что «рота уже получила инструктаж по России и все заучивали кириллицу», Групе отмечал, что «по лагерю носились странные слухи: будто бы немецкие войска получили разрешение советского правительства… пройти через Россию, чтобы схватиться с «томми» в Индии. Потом наши войска якобы должны были соединиться с Роммелем на Кавказе». О чем-то похожем писал в своем письме в мае 1941 года и лейтенант Г. Г.: «Здесь ходят самые невероятные слухи о России. Одни говорят, что мы взяли в аренду на 90 лет Украину и получили разрешение на провод войск до Турции и Ирака. Другие утверждают, что опасность войны отступила, благодаря позиции Сталина… Сортиры словно соревнуются между собой в распускании слухов».
Стоит ли удивляться, что, столкнувшись с ужасающими трудностями и суровыми условиями зимней кампании 1941/42 года, Прюллер день за днем заносил в свой дневник последние слухи о предстоящем снятии с фронта и переброске на юг Франции, или в Румынию, или в Турцию, или еще куда-нибудь, где потеплее? Во время упорных боев февраля 1942 года ефрейтор Р. М. поделился сенсационным слухом:
«Южная армия прорвется через Кавказ к Каспийскому морю и разделится на две части. Одна пойдет к устью Волги, а другая — на юг, через Кавказ… Турция откажется от нейтралитета в нашу пользу и силой своего оружия поможет нам одержать победу… В Африке наши войска в подходящий момент начнут крупное наступление, чтобы соединиться с товарищами, наступающими из Палестины. Летом 1942 года наступит черед высадки в Англии… К тому времени… Япония уже нанесет смертельный удар Англии и Америке на Тихом океане и в Индии».
Мартин Линднер, студент из Вены, в июле 1942 года размышлял о предстоящем наступлении:
«…через Сталинград на Астрахань и дальше на Кавказ… После отсечения внутренних районов Азии Япония начнет действовать против англосаксов… Мы должны будем полностью контролировать Средиземноморье. Контроль над Средиземноморьем защитит нас от вторжения в Европу из Африки. Тогда в Европе снова будет мир, появится сырье и время для подготовки к очистке восточных территорий. Восток обеспечит нашу независимость от поставок продовольствия. Кроме того, оттуда в значительных количествах поступают нефть, уголь и железная руда. Вот увидишь — все решится. В любом случае мы как-нибудь разделаемся с врагами».
Фантазии вроде этой во многом совпадают с мечтами нацистов о «жизненном пространстве». К тому же они позволяли простому солдату верить, что войны с Россией не будет или, если она все же произойдет, у Германии будут сильные союзники, помощь которых позволит добиться убедительной победы. Эти слухи давали немецкому солдату надежду, которой так не хватало на передовой: надежду на скорое окончание войны, надежду на победу Германии, надежду, что все закончится хорошо.
Тем не менее, поскольку надежда и смелость нередко оказывались ненадежной опорой и солдаты постоянно находились под угрозой срыва прямо во время боев, вермахт пытался различными способами укрепить боевой дух и решимость войск. Одним из таких способов было укрепление духа товарищества и оказание коллективного давления путем зачисления друзей в одну часть. Вернувшись на фронт после госпиталя, Ги Сайер оказался не только в прежней части, но и в прежнем отделении. «Я отведу тебя к друзьям, — сказал ему гауптман. — Знаю — общество друзей может восполнить отсутствие теплой постели или даже еды… Я всегда стараюсь, чтобы мои солдаты дружили между собой». И Сайер вспоминал: «Я вдруг ощутил с полной силой чувство привязанности ко всем друзьям, находившимся поблизости, и сила этого чувства ошеломила меня».
Другим способом сплочения людей на фронте были постоянные боевые действия, практически неизбежные атаки и контратаки, которыми славился вермахт. Нет ничего более деморализующего для солдата, чем сидеть неподвижно перед лицом опасности, с чувством беспомощности, затаившимся в глубине души. «Утром противник начал обстреливать нас из минометов, — отмечал в своем дневнике Вильгельм Прюллер, — и мы понесли кое-какие потери. Однако чем пассивнее мы на это реагируем, тем тяжелее наши потери… В таком положении есть только один выход — атаковать». Так появилась идея «бегства вперед», позволявшая использовать стремление солдата в условиях стресса предпринять какие-то действия, чтобы выйти из сложившегося положения. «Есть только одно правило, — восклицал Франц-Райнер Хокке в июле 1944 года. — Всегда идти вперед и никогда — назад! Кто пытается сбежать от бомб и снарядов, бежит навстречу собственной смерти». Один солдат утверждал, что «постоянные бои — пожалуй, лучшее, что есть в солдатской жизни». Другой наслаждался «спешными бросками вперед»: «Такая война радует». Даже отступление могло принести странное чувство спокойствия и удовлетворения. «Обратный путь дал интересный опыт, — писал один солдат в августе 1943 года. — Такая подвижная война куда веселее войны позиционной. Жаль только, что движемся мы назад, а не вперед». Солдаты, отправлявшиеся в советский плен, частенько шутили: «Выше головы, друзья! Мы снова наступаем!»
