В бане я услышал о том, что большая часть дивизии прибыла в Осло две недели назад. Получается, что наши однополчане уже в отпуске и наверняка успеют домой к Рождеству. Если повезет, то праздник мы встретим в Дании. Мы также узнали о том, что норвежских добровольцев отправили по домам. Их миссия с самого начала ограничивалась боевыми действиями в Финляндии. «За Финляндию и честь Норвегии!» — таков был их лозунг. Свою задачу они выполнили. Удачи им. Они были хорошими товарищами и заслужили достойных проводов.

Одеваясь, я думал о том, насколько отличается характер нашей службы от службы норвежцев. Мои товарищи были недовольны тем, как нас встретили в Осло, и в бане раздавались саркастические высказывания: «Торжественный прием в санпропускнике, это что-то!», «Ну и встреча!» или «А ты чего ожидал?» Меня охватило смятение. Неужели я завидую норвежцам? Но разве у нас не было своей торжественной церемонии в ту ночь, когда мы миновали Северный полярный круг? Разве это не ознаменовало закрытие карельской страницы моей боевой биографии? В ту ночь на борту корабля наши мысли были заняты не Рождеством. Главной заботой было благополучно добраться до Дании, поскольку безопасного путешествия нам ничто не гарантировало. Если в эту гигантскую железную коробку, в которой мы находимся, попадет торпеда вражеской подводной лодки, то мы не успеем даже выбраться на палубу. Впрочем, прочь плохие мысли! Но почему возле люков и трапов стоят моряки с пулеметами? Вид у них достаточно зловещий.

На следующее утро устанавливается ясная и холодная погода. День обещает быть прекрасным. Довольные благополучным поворотом судьбы и полные ожидания, наблюдаем за тем, как в датском порту разгружается наше снаряжение. В лучах утреннего солнца даже корабль смотрится привлекательно, кажется, будто он живой и хочет спросить: «Видите? Я смог добраться сюда!» Было забавно наблюдать за тем, как мулов подъемным краном снимают с палубы и ставят на причал. На берегу нам приходится навьючивать на них снаряжение и готовиться к отъезду. Мы занимаемся этим до полудня.

Затем мы через весь город отправляемся в казармы.

Идем цепью — 25 взводов егерей, мулы, повозки, полевые кухни. Все исключительно на конной тяге, никаких моторизованных средств передвижения. По мостовой цокают копыта и позвякивают подковы сапог. Проходим возле церкви. Звонят колокола, и наружу выходят прихожане: родители с детьми, юные белокурые девушки, мальчишки в костюмчиках с галстуками, пожилые люди, дамы в мехах и господа в черных пальто с меховыми воротниками и в котелках. Мимо нарядной толпы проходим мы — молодые фронтовики в видавшей виды военной форме, открыто несущие легкое стрелковое оружие и пулеметы, впереди командир с орденами на груди, верхом на коне.

Контраст, судя по всему, оскорбил датчан. Они отводили от нас глаза. Мы, в свою очередь, также избегали встречаться с ними взглядами и шли вперед, стараясь придать лицам безразличное выражение. Мне кажется, что при этом мои товарищи вспоминали недавние бои и пытались не утратить гордости, которая так нужна нам в эти минуты. Разве мы не воевали — вместе с другими добровольцами из различных стран Европы — за свободу стран Запада, за возможность мирно праздновать Рождество? Разве не запретили в России этот праздник большевики и разве не изгнали бы они его с территории Германии, случись Коминтерну установить в ней свою власть?

Мы также прошли через спальные районы города, где я обратил внимание на какую-то девушку в черном платье с белым передником, выгуливавшую собаку. При виде ее я вспомнил, как давно не был дома и насколько оторвался от обычной мирной жизни. Мне в голову пришла и другая мысль. Этот чистый цивилизованный город — прекрасный образец того мира, который мы защищаем от нашествия орд большевиков. Кроме того, я тут же подумал о том, что в ходе этой борьбы мы также рискуем ожесточить свои сердца и стать кровожадными дикарями.

Вскоре после Рождества нас отправили на отдых на остров Фин, который показался нам воплощением райского сада. Ясное небо, бескрайняя гладь моря, прекрасная природа, аккуратные домики с крышами из красной черепицы и белыми наличниками — все это радует взгляд. Иногда, бродя по окрестностям, проходим мимо какой-нибудь деревушки с острым шпилем церкви. Нас никто не ограничивает в передвижениях, правда, приказано ходить только вдвоем и с оружием. В ту пору моим неизменным спутником был Штрикер. В первый же день пребывания на острове мы нашли ферму, где нас угостили свежим молоком и хлебом, щедро намазанным сливочным маслом, причем фермер отказался взять от нас плату. Там же мы познакомились с двумя девушками-блондинками, одна из которых была бойкой и пышнотелой, а вторая — худенькой, застенчивой и голубоглазой. Ее звали Анни. Штрикер, будучи деревенским парнем, охотно предлагал хозяину фермы помощь на скотном дворе, явно положив глаз на пышнотелую. Мы три дня по утрам приходили на ферму, возвращаясь в казармы лишь вечером. Когда нам на третий день предстояло уехать насовсем, мы с Анни поцеловались. Это был невинный короткий поцелуй. Наступил канун праздника Нового года, а с ним и конец нашей вольной жизни. В ожидании нового снаряжения — в том числе и пулемета MG 42 вместо прежнего MG 34 — мы должны были оставаться в казармах и готовиться к отъезду.

В ту пору девушки не сильно увлекали меня, я был еще достаточно наивен и романтичен и желал лишь отвлечься от грустных мыслей, одолевавших меня с того дня, как мы прибыли на остров. В казарме меня ждали письма, которых я не получал уже со времен пребывания в Нарвике. Первое было от Кристины, которая написала о том, что устроилась медсестрой в госпиталь в Ганновере. Это было мужественное письмо, но в нем не упоминалось о бомбежках вражеской авиации. Я знал, что в тылу теперь не менее опасно, чем на фронте. Второе письмо оказалось от матери. Оно написано в типичной для нее возвышенной, живой и добросердечной манере. В последних строках своего послания она сообщила, что Филипп два месяца тому назад погиб в бою. Его родителям сообщили о том, что их сын пал смертью храбрых при прорыве дивизии из окружения под Черкассами. Это известие потрясло меня. В глубине души я понимал, что и Филипп, и Маннхард были прекрасными образцами военной элиты. Именно такие люди были достойны стать во главе нашего государства. Теперь их нет, и я больше не в состоянии рисовать в воображении картины прекрасного будущего. Наверно, только сейчас, когда я вспоминаю те дни, до меня доходит истинный смысл той огромной потери.

Накануне Нового года мне хочется забыть обо всем, и я напиваюсь, впрочем, не сильно, в компании Штрикера и Генриха. Помню, как мы громко распевали песни, а в полночь Бинг выпустил в небо целую очередь трассирующих пуль из новенького MG 42. Услышав речь партийного руководства, мы тут же выключили радио. Не хотелось в праздничную ночь слышать никаких высокопарных слов.

На следующий день мы берем курс на материк и 2 января поездом добираемся до места выполнения нового боевого задания, операции «Нордвинд».

Поезд медленно проезжает по мосту через Рейн, приближаясь к Кельну. Несмотря на холод снаружи наш товарищ Шмидхен, уроженец этого города, приоткрывает дверь вагона, чтобы посмотреть на реку. В эту безлунную ночь и в условиях ночного затемнения на берегах не видно огней. Устремляем взгляды в кромешную тьму. Я не испытываю ничего особенного. В отличие от моих спутников прославленная река не пробуждает во мне никаких патриотических чувств. Несколько лет назад я был здесь, но мое первое впечатление от поездки в эти места по железной дороге было не слишком благоприятным. Меня тогда утомил монотонный пейзаж бесконечных виноградников на берегах Рейна и я не оценил красот здешней природы. Мне вспомнился еще один случай, когда я пересек эту реку. Это было в декабре 1939 года. Уже началась война, и мы ехали к деду встречать Рождество в городок на границе с Бельгией.

Теперь, в первые дни 1945 года я снова оказался на Рейне. В эти минуты, отправляясь на Западный фронт, я задумался об историческом значении знаменитой реки. Это был символ притязаний Германии на свои западные земли со времен Древнего Рима и до наших дней. Линия фронта уходила все дальше на запад, и война велась уже на территории самого рейха.