Я постоянно повторяю себе, что было бы полной бессмыслицей заявить о себе и признаться в службе в рядах СС и попросить перевода в эту клетку. Что толку? Здесь, в госпитальной клетке, я, по крайней мере, могу хоть как-то помочь нашему брату-солдату, как это было в случае с унтерштурмфюрером из моего полка, который попал в лагерь несколько месяцев назад. Его здоровье было в ужасном состоянии, и я смог в качестве первой помощи хотя бы сунуть ему буханку хлеба. По ночам, лежа на койке, я вспоминаю своего друга Генриха и думаю о постигшей его судьбе.

Через несколько дней после того, как нас с ним разлучили, я заметил его с расстояния — он находился в соседней клетке, отделенной от нас колючей проволокой, возле которой расхаживали охранники-чехи. Я до сих пор помню его фигуру, стоящую на некотором отдалении от остальной толпы пленных. Я махал рукой и кричал, пытаясь привлечь его внимание, но он так и не отозвался. Может, не заметил меня, потому что ему в глаза било яркое солнце? Не знаю. С тех пор мне ничего о нем неизвестно.

В тот октябрьский день темнота рано опустилась над лагерем. Ветер утих. Наша палатка полна людей, это мои коллеги из числа больничного персонала. Судя по всему, к моему желанию побыть в одиночестве и ни с кем не общаться здесь отнеслись с пониманием. Мои мысли перескакивают с тех, кто признан военными преступниками, на погибших немецких солдат, которые похоронены под простыми деревянными крестами на кладбищах в Заполярье, в земле Нижних Вогезов и среди холмов к западу от Рейна. Они тоже воевали в войсках СС и таким образом подпадают под определение «военные преступники». Неужели они погибли бесславной смертью, совершая преступления, о которых стало известно совсем недавно? Откуда мне знать? Получается, что я такой же, как и они.

Я снова возвращаюсь в мыслях к прошлому, которое, как утверждают американцы, омрачено позором содеянного. Они считают, что мы должны терзаться чувством вины и раскаянием. Несмотря ни на что, я вспоминаю свое прошлое с теплотой и не испытываю никакого сожаления. Эти воспоминания — мой последний приют, своеобразное святилище, в котором я чувствую себя в относительной безопасности. Я спасаюсь в нем от моря ненависти и ложных обвинений, мне не грозит в них утрата самоуважения и гордости. В моих воспоминаниях о сражениях в составе моей военной части нет ничего чудовищного, в них отсутствуют преступные или постыдные деяния, равно как и знание о жестокостях моих товарищей и однополчан. Я слышал лишь честные признания молодых солдат, искренне веривших в то, что большевизм их общий враг и борьба с ним была, по их убеждению, благородным делом, даже более важным, чем защита родной страны, потому что оно объединяло в едином порыве молодых патриотов во многих государствах Европы. Их идеализм не ведал границ и даже смерть не пугала их, поскольку они считали, что от них зависит судьба всего цивилизованного мира.

Наше прошлое — это время, когда началась война, и мы простились с детством и повзрослели. Это было время, когда наша страна находилась в кризисе. Это было время, когда мы вызвались выполнить солдатский долг. Это было время боев в горах и в лесах. Наше прошлое коротко, оно измеряется всего несколькими годами, которые, тем не менее, вместили в себя очень многое. В этих нескольких годах присутствовали жизнь, судьба, гибель горно-стрелкового батальона, который сначала сражался на севере, а затем на Западном фронте. Смерть безжалостно косила наши ряды, и вскоре, несмотря на принесенные нами жертвы, мы поняли, что проиграли в борьбе то, за что честно сражались и умирали.

Признаюсь, за это время меня не раз одолевали сомнения. В моей жизни были минуты, когда я понимал, что существуют мрачные и зловещие стороны бытия. Был в ней и такой эпизод, когда я впервые встретился с русскими военнопленными, оказавшимися на вокзале моего родного города. Были предупреждения, которые я слышал от отца. По пути в Финляндию я столкнулся с группой евреев. Эти сомнения также принадлежат к моему прошлому. Сейчас оно вернулось ко мне в виде тревожного вопроса о том, видел ли я раньше подобные свидетельства. Вопрос неприятен, но для собственного же блага я должен ответить на него.

Раннее сентябрьское утро 1938 года. Мне тринадцать лет. Первое, что я слышу, это негромкий скрежет гравия, сгребаемого граблями в саду. Комната, которую я делю со своим старшим братом Ником, находится на чердаке. Из нее открывается вид на лес, протянувшийся с противоположной стороны улицы прямо на гору. Мы проводим выходной день во время наших осенних каникул в доме дедушки. Мы — это мои родители, сестра, два брата и я. Дом наполовину сложен из камня, наполовину из дерева. Он огромный и очень красивый, в типично деревенском стиле. Услышав знакомые звуки, я испытываю радость и ожидание чего-то приятного и светлого. Эти чувства во мне пробуждают воспоминания о прошлых приездах сюда в дни летних каникул. Неожиданно вспоминаю и другое — сегодня у Мамочки (моей бабушки по материнской линии) день рождения, ей исполняется шестьдесят пять лет.

Яркие пятнышки солнечного света пляшут на противоположной стене, обещая теплый погожий день. Выпрыгиваю из кровати и с восторгом выглядываю в окно. Вижу старого Бракеля, садовника, который граблями расчищает дорожку, ведущую от ворот к дому. Желая привести в порядок дом и все вокруг него в такой памятный день, как этот, он проводит граблями по желто-коричневому гравию, делая аккуратные параллельные полоски.

Стэна, младшая сестра моей матери, перегибается через парапет лоджии. Она одета в светло-голубое платье с белым передником. Подняв голову, она смотрит на небо, пытаясь угадать, какая сегодня будет погода.

— Эй! — кричит Стэна, заметив меня. — Доброе утро! Спускайся. Поможешь мне накрыть на стол. Пожалуй, завтракать сегодня мы будем в лоджии.

— Иду! — отзываюсь я. Вскоре я оказываюсь на террасе с полом, уложенным как шахматная доска черной и белой плиткой. Здесь же стоит роскошная белая садовая мебель.

Прямо возле дома находятся знаменитые поросшие лесом вершины Гарца. Они заканчиваются далеко на юге, примерно в восьмидесяти километрах от нас. От леса с его мхом, папоротниками, ручьями и речушками исходит сильный запах, удивительно свежий, успокаивающий и одновременно бодрящий. Мы все надолго запоминаем его, когда возвращаемся в Харденбург, в дом Брукманнов.

Дом — настоящее царство, в котором властвует Стэна. Она не замужем, как и ее старшая сестра Эдда, и живет с матерью. На лоджии мы с ней занимаемся сервировкой стола, стараясь делать это с максимальной аккуратностью — ставим на белую льняную скатерть бело-голубые фарфоровые чашки, столовое серебро и вазы с цветами, которых сегодня особенно много. Еда, которая чуть позже появляется на столе, по сравнению с этим великолепием, довольно скромная: хлеб, булочки, масло, несколько видов варенья и джема домашнего приготовления и, конечно же, горячий кофе со сливками. Обычно еда в доме Брукманнов бывает скромной. При отсутствии мяса, яиц, бекона и сыра на столе обычно стоит серебряная чаша, наполненная маленькими шариками масла, умело приготовленными Стэной. Таковы были типичные завтраки у Брукманнов. Подобные привычки соблюдались достаточно строго даже после того, как в доме больше не стало служанок.

В день рождения бабушки дом полон людей. Отсутствует лишь Эдда. Кроме моей собственной семьи — нас всего было шесть человек — присутствуют довольно необычные гости: Петер, младший брат моего отца, и его жена-шведка, Грета. По пути из Лондона в Стокгольм, их постоянное место жительства, они приехали два дня назад сюда, чтобы повидаться с родственниками. Вскоре все мы собираемся к завтраку. Главная за столом бабушка, спокойная и уравновешенная, как всегда. Она — неоспоримый авторитет нашего семейства. Стэна, похоже, чем-то немного обиженная, следит за тем, чтобы завтрак прошел как следует и всем всего хватило. Моя мать пришла чуть позже обычного и сейчас о чем-то оживленно беседует с Гретой. Мой отец и Петер перемежают разговор шутками и смехом. Бабушка при этом проявляет легкие признаки неудовольствия. Так бывает каждый раз, когда семейство Фосс, то есть семья моего отца, начинает, как ей кажется, посягать на ее главенство за столом.