Подойдя к Нарвику, мы испытали очередное разочарование. Корабля, готового переправить нас домой, нигде не было видно. Длинные колонны егерей устало, как в трансе, брели по бесконечной дороге в постоянной темноте среди льда и снега. Многие спали на ходу, цепляясь за гриву мула или за повозку. Среди них были невезучие парни, которые не успевали вписаться в поворот и просыпались в кювете. Генрих также обладал таким «искусством» и часто натыкался на спину впереди идущего товарища или круп мула. В такие ночи полного морального и физического отупения самым главным для нас была дневная цель: преодолеть лежащий впереди отрезок пути. Даже физическая боль, вызванная, например, потертостями и мозолями, которая раньше представлялась невыносимой, быстро забывалась и переставала ощущаться после десятикилометрового марша.

Еды постоянно не хватало. Основным блюдом был суп из сушеных овощей. Но разве мы могли рассчитывать на что-то большее, будучи транзитными подразделениями из различных воинских частей? Где-то между Нарвиком и Мо нам дали день отдыха. Мы со Штрикером шли по улицам деревни, когда нас привлек властный запах свежеиспеченного хлеба, доносившийся из армейской пекарни. Мы, как зачарованные, наблюдали за тем, как сотни пышущих жаром буханок загружались на грузовик, стоявший рядом со стеной дома. Заглянув в открытую дверь и поборов собственную гордость, Штрикер приблизился к мясистому гауптшарфюреру.

— Вам случайно не нужны помощники? — спросил он.

— Нужны. Ладно, побирушки, становитесь сюда, — снисходительно ответил тот.

Мы протиснулись в узкое пространство между грузовиком и домом и почувствовали себя, как в раю. Загрузить машину оказалось несложно. Через полчаса мы пошли дальше, получив каждый по буханке горячего хлеба. Сначала мы хотели только попробовать его, отрезать ножом тонкий ломтик, а остальное приберечь на потом, но голод оказался настолько силен, что мы на месте умяли по целой буханке.

Лично для меня пиршество имело самые удручающие последствия. Мы шли всю ночь. Стоял крепкий мороз. Спустя несколько часов я испытал беспокойство в желудке. Поскольку мы двигались в хвосте колонны, я отстал и облегчился. Не успел я догнать своих товарищей, как прежние позывы заставили меня снова опорожнить кишечник. После этого я заметил, что колонна ушла вперед дальше, чем в прошлый раз. Ночь была ясная, и я не боялся потеряться. Меня колотила дрожь, голова кружилась, и я почувствовал такую слабость, что не смог встать. Я неожиданно понял, что догнать колонну мне будет очень трудно. Если я сейчас не встану, то насмерть замерзну. Огромным усилием воли я все-таки встал и поплелся вперед, дрожа и постоянно подстегивая себя ругательствами: «Иди, засранец, поторапливайся! Не останавливайся, придурок, топай вперед!» В конечном итоге я добрался до лагеря, полностью обессиленный и едва ли не на четвереньках.

— Где ты был? На тебе лица нет! Ты похож на призрак! — сказал Штрикер, увидев меня, когда я, наконец, нашел нашу палатку и опустился на набитый соломой матрац.

Помимо постоянного изнеможения мы испытывали уныние, вызванное общей обстановкой на фронте, отчего полярные ночи казались еще темнее. В дополнение к разочарованию, вызванному тем, что в Нарвике никакой посадки на корабль не будет, мы получили известие о скверном положении на фронтах Европы. В письмах, которые солдаты получали из дома, сообщалось об участившихся бомбардировках их родных городов, ухудшении бытовых условий и поставок продовольствия. Комментарии Генриха сделались мрачнее прежнего.

— Вот видишь, это же очевидно! Транспорты больше не подходят к берегам Норвегии. Вот поэтому нам и приходится все время топать пешком. А ты знаешь, каково это тащиться вдоль фиордов! Сюда не подогнали даже какой-нибудь жалкий паром, чтобы переправить нас. Поэтому и приходится наматывать лишние километры, возвращаясь туда, где мы уже были.

— Послушай, Генрих, — отвечал я. — Все не так уж плохо. Не забывай, что мы горная пехота, а не моряки. Наше дело такое — знай себе, шагай по горам и лесам. Это вообще чудо, что мы сюда добрались. Помнишь тот день, когда мы ушли из Куусамо? Помнишь слова, которые ты произнес в тот день? Будем считать, что нам крупно повезло.

— Что ты имеешь в виду под везением? Это же отступление, неужели ты не понимаешь?! Полномасштабное отступление. Мы драпаем, вот что мы делаем. И так повсюду, куда ни посмотри. Если ты этого не замечаешь, то у тебя галлюцинации! — сердито ответил мой товарищ.

— Но, как говорится, нет худа без добра, — парировал я. — По крайней мере, линия фронта значительно уменьшится. Это улучшит нашу боевую мощь. Чем больше сужается фронт, тем лучше.

— Превосходная мысль! Когда мы вернемся в Германию, все сразу станет хорошо. Как ты думаешь, на что способна армия «Лапландия» в таких обстоятельствах? Что будут егери делать, столкнувшись с танками? Это все равно, что наступать на бронемашины с луком и стрелами!

— А ты слышал что-нибудь о «панцерфаустах»? Говорят, это действенное оружие для пехоты, особенно для горной пехоты. В любом случае, не вешать нос! Пусть начальство за нас беспокоится. Через месяц все будет в порядке.

Этот разговор был вполне созвучен нашим прошлым спорам. Хотя, честно говоря, я во многом разделял взгляды Генриха. Чем дольше продолжался поход по горам Норвегии, тем сильнее погружались мы в состояние умственного отупения. Видимо, в те тяжелые декабрьские дни 1944 года я подобно многим моим товарищам утратил все иллюзии относительно исхода войны.

И все же наш отважный батальон не превратился в банду деморализованных негодяев. Иногда мы даже пели строевые песни, правда, скорее, по инерции, а не для того, чтобы приободрить себя. Однажды ночью мы достигли Северного полярного круга, на этот раз направляясь уже на юг. Стояла ясная погода. Дорога освещалась скудным лунным светом. Мы снова удалились от моря. По обе стороны дороги тянулись заснеженные горные вершины. Когда голова колонны прошла мимо указателя Северного полярного круга, кто-то затянул песню.

Песня очень простая, с малым количеством строчек и неглубоким смыслом, но напоминание о грядущих «деньках радости» немного ободряет нас. Когда мы доходим до указателя, то узнаем нашего батальонного, стоящего возле столба. Он опирается на трость, но держится прямо. На груди у него блестит Рыцарский крест. Подняв руку, он салютует нам. Подойдя ближе, замечаю слезы в его глазах. Наверно, это ветер, дующий в долине, выбивает слезы.

Через два дня мы добрались до Мо.

Моя койка в каюте военного корабля — самая нижняя в ряду из четырех. Свободного пространства так мало, что приходится протискиваться, чтобы лечь на нее. Все койки заняты преимущественно солдатами нашего батальона. Где-то рядом шумно работает вентилятор, соревнуясь в громкости с двигателями, от которых вибрирует весь корабль. Мы на пути из Осло в Данию. Сегодня Сочельник, канун Рождества 1944 года.

Жую лишнюю пайку хлеба, подарок Генриха, который лежит на койке напротив. Он вымученно улыбается, перехватив мой взгляд, что-то жалобно бормочет и отворачивается. Мой товарищ тяжко страдает от морской болезни. Его изможденное лицо даже позеленело. Кажется, будто он лежит на смертном одре.

Прошло четыре дня с тех пор, как поездом нас доставили из Мо на юг Норвегии. Мы были последним батальоном нашей дивизии, вывезенным с севера. Мы пробыли один день в Осло. Из поезда мы прямиком отправились в санпропускник. Там наша одежда была подвергнута дезинфекции, а мы, наконец, побывали в бане, где вволю поплескались в горячей воде. Нам выдали новое нижнее белье, затем подстригли и довольно прилично накормили. После этого мы отправились в порт. К этому времени снова стало темно, так что города мы толком и не видели.