— Официально или между нами?

— Лучше между нами, а то, чует моя душа, полетишь со стенда…

— А можно ссылаться не на Монтеня, а на Петра Великого?

— Черт с тобой, ссылайся.

— Тогда так. Насчет простых людей я предлагаю ввести табель о рангах, как было сделано Петром. Лучше всего в зависимости от оклада: получаешь до сотни рублей в месяц — простой, как веник; от сотни до двух — простак, от двух до трех — полупростак, свыше трех, но без персональной машины — скажем, сложноподчиненный, а если…

— Ладно, кончай треп, — предложил Медведев. — Как праздник провел? Я тебе три раза звонил, уходил, что ли?

— Отключился, Кузьмич, чокался с Андрюшкой рюмкой.

— Поня-ятно… Помощь совета нужна, Антоныч? Имею в виду твою бурную деятельность.

— Спасибо, будет нужда — обязательно обращусь.

— Мне звони, Лыков может послать тебя подальше.

Захар Лыков у нас самый активный общественник, проныра, какого свет не видывал. Юрист, все законы знает, а ведь лет пятьдесят назад мы с Андрюшкой лупили его за ябедничество. Но сам Кузьмич на своем протезе до бедра не очень-то побегает по инстанциям, вот и держит Лыкова выбивать для ветеранов автомашины и холодильники, улучшать жилищные условия и прочее. Здесь Лыков и в самом деле бесценный человек, ветераны за версту шапки снимают.

— Нужен мне твой любимый Лыков, как расческа.

— Ну, насчет любимого ты заблуждаешься… А мне с тобой, Гриша, тоже нужно кое о чем посоветоваться, через пару дней позвоню.

Хорошо знаю, что беспокоит полковника, но не подаю вида, киваю.

На сем мы расстались, и я отправился к Елизавете Львовне Волоховой.

Весна сорок первого. Входит в наш класс директор, а за ним — мы так и приросли к своим партам — красавица девчонка, стройная, синеглазая, с пышными русыми волосами. Приросли, а дисциплина дисциплиной. Василия Матвеича побаивались не только мы, но и наши родители.

— Ишь, уставились, — усмехнулся директор, — что, хороша? (Новенькая зарделась.) Обалдели? Неужто влюбились? (Новенькая вспыхнула.) И правильно сделали, в ваши годы я бы обязательно влюбился. Через два года, когда вы, шпаргальщики, куряки и стеклобои, будете вылетать из гнезда, на выпускном вечере расскажу, как с первого взгляда влюбился в киноартистку Веру Холодную. Разрешаю напомнить. А теперь жестоко вас разочарую: перед вами Елизавета Львовна, которая будет вас, сорвиголов, учить русскому языку и литературе. Что, снова обалдели? Да я и сам, признаюсь, думал, что это ваша ровесница пришла поступать, а посмотрел документы — глаза на лоб: двадцать два года Елизавете Львовне, и она — слышите, усатики? — замужем и мать двух пацанят!

— Василий Матвеич… — с упреком сказала учительница.

— Теперь так, — весело продолжал директор. — Аникины воздвигнитесь! Как видите, Елизавета Львовна, эти братья-разбойники похожи друг на друга, как телеграфные столбы, и не раз были пойманы с поличным, когда выползали к доске один вместо другого. Но как минимум на неделю они обезоружены: у Андрея со вчерашнего дня фонарь на лбу, заработанный в драке… Подожди, подожди, а ты не Гришка? Черт, у кого из вас фонарь? (Общий смех.) Ладно, разберемся… Видели у меня дома саблю?

— Видели, — несколько голосов.

— С ней я воевал у Пархоменко, — удовлетворенно припомнил директор. — А что висит рядом с саблей?

— Нагайка, — несколько голосов.

— Точно. Так запишите, если кто-нибудь обидит Елизавету Львовну, всыплю этой самой нагайкой по… догадались?

Общий смех.

— Значит, догадались. Всыплю и папу попрошу, чтобы ремнем добавил, — директор подмигнул.

Общий смех.

— Приступайте, Елизавета Львовна, — директор пожал ей руку и торжественно вышел — высокий, крупноголовый, седой, с орденом Красного Знамени на стареньком френче.

Елизавета Львовна села за стол, взяла журнал, устроила перекличку и сказала:

— Я хочу вам рассказать, почему полюбила книги…

Всегда, когда иду к Елизавете Львовне, вижу перед собой эту сцену. Нам было тогда по четырнадцать-пятнадцать, влюбляться мы уже научились, но раскрытая директором тайна (двадцать два, почти что старуха!) остудила горячие головы. К тому же за учительницей после уроков частенько захаживал ее муж, богатырского роста военный со свирепым лицом; через несколько месяцев он погиб под Вязьмой…

Ладно, все это в прошлом, а нынче Елизавета Львовна — стройная сухонькая женщина под семьдесят, все еще красивая — для нас, на чьих глазах она старилась. И сегодня я шел не для воспоминаний и закатыванья глаз («ах, как давно это было, не правда ли?), а с весьма конкретным делом, я бы даже сказал — кляузным, с перспективой мордобоя. Помните двух пацанчиков, о которых говорил Василий Матвеич? В войну мы их всем классом помогали выращивать, особенно Птичка, которая дневала и ночевала у овдовевшей учительницы. Забавные были мальчишки, шустрые и прожорливые, как воробышки. Старшему, Юрику, уже скоро пятьдесят, младшенькому, Игоречку, сорок восемь — выросли ребятки, мало я их ремнем воспитывал, балбесов!

Мало, преступно мало и плохо воспитывал, не получился из меня Макаренко — милейшая Елизавета Львовна и сердобольная Птичка мешали на каждом шагу. Созрев, балбесы окончили институты, обзавелись семьями, квартирами и машинами, сделали примитивную карьеру — и оставили мамулю в покое? Черта с два! Время от времени я вдруг обнаруживал зияющие дыры на книжных полках, исчезновение старинного комода и прочее. А с неделю назад, зайдя, ахнул: на кухне — больничная тумбочка без дверки и два табурета, в комнате — опять же больничная коечка, покосившийся шкафчик, полка с книгами (это из тысячи томов всю жизнь собираемой библиотеки!), столик и два стула — все из того ассортимента, по которому свалка плачет.

— Привет, мама Горио! — от души сказал я. — Наконец-то вы избавились от мещанского уюта и, догадываюсь, от сберкнижки.

— Детям нужнее, — строго указала Елизавета Львовна, — я уже с ярмарки.

— Прошу прощения, свои фотографии они со стен не содрали… У-у, цыпочки! Юрик на велосипедике, Игоречек на горшочке… Монтеня-то хоть себе оставили? — Я порылся в полке, вытащил второй том. — Так, так, так … о родительской любви… нужно ли родителям: раз деваться в пользу любимых детишек… страница 431… читать?

— Я помню, — покорно сказала Елизавета Львовна. — Не надо, Гриша.

— Ну, мебель — бог с ней, американский посол все равно к вам в гости не придет. Но почему отдали библиотеку? — заорал я. — Полвека собирали по крохам! Ведь они ее толкнут букинистам!

— Внукам нужна дача.

— Ага, понятно. А ну-ка покажите сберкнижку!

Молчание.

— Тоже понятно. Выцыганили до копейки?

— Гриша, забудьте этот жуткий жаргон, вы же интеллигентный и начитанный человек.

— Я хам и осел, Елизавета Львовна! У меня рука чешется кое-кому врезать!

— Не клевещите на себя, Гриша, и не драматизируйте: у меня небольшие потребности и хорошая пенсия.

— И пустая квартира… — пробормотал я, и вдруг, озаренный внезапной догадкой, с доверчивостью деревенского простака спросил: — Как на сегодня с обменом?

— Пока еще не знаю, — столь же доверчиво ответила Елизавета Львовна. — Дети все заботы взяли на себя, ищут варианты.

— Добряки они у вас, — с умилением сказал я.

— Да, они хорошие дети.

— А где вы будете жить? — тихо зверея поинтересовался я.

— Думаю, что с Юриком. Хотя Игорь настаивает, чтобы его семье я тоже уделяла внимание.

Я хотел проорать, что жить она будет в приюте для престарелых, но вовремя сдержался, поскольку у меня созрел план будущих действий.

И вот я топал к Елизавете Львовне, так как получил разведданные, что дети нашли вариант и будут вместе с маклером у мамули в десять утра. Я топал на хорошем взводе, прикидывая, с чего начать: выбросить в окно маклера, а потом отлупить балбесов, или начать с балбесов, а уже потом кончать маклера? Решил действовать по обстановке. Притопал как раз вовремя, обе машины стояли у подъезда.