— Берите, ребята, на здоровье, — я дружелюбно осклабился. — Только денег здесь чепуха, сотни две осталось, раньше, что ли, не могли со мной познакомиться?

— Не расстраивайся, — тот, кто без ножа, снял сумку с моего плеча. — Часики имеешь? Да нет, таскай сам, только пять минут не выходи, сопи в обе дырочки и напевай про себя песни. Чава-какава, дед!

Лопухи! Выследили однорукого, легкую добычу… Знали бы они, что моя правая бьет, как молот! Все равно куда, лишь бы попасть. Одного я рубанул в челюсть, другому врезал под ребра — и оба прилегли, один совсем тихо, а другой, издавая булькающие звуки. Нож я подобрал, попросил выскочившего на шум Витьку Калугина, из совета ветеранов, чем-нибудь связать ребятишек и позвонить в милицию.

К приезду Кости они очухались.

— Считай, что твой портрет я нарисовал, — многообещающе сказал тот, кто получил по челюсти.

— Ну и зря, друг, и ты не Леонардо, и я не Джоконда.

— Сочтемся, дед! — пообещал другой.

— Вряд ли, — усомнился я. — Ну сколько я еще проживу? Лет пять-шесть. А ты выйдешь годков через десять. Костя, не те, кого искал?

— Может, и те, — Костя почесал в затылке. — Почерк похож. Если те, получишь ценный подарок — мою личную благодарность.

В общем, день прошел полезно: побеседовал с интересным человеком, помог родной милиции и добавил к зарплате трешку. О ней я вспомнил, когда пришел домой. Трешка! Подумаешь, деньги, а ведь было время, когда такого же достоинства купюра до крайности меня взволновала. Воспоминание детства!

Прерываю повествование и лезу в кладовку.

Мне было лет десять, когда я познал великую силу денег. До того памятного дня нам с Андрюшкой тоже доводилось ворочать немалыми суммами, но то были деньги абстрактные, без плоти и крови. А нам до зарезу нужны были наличные, так называемые не педагогические деньги. Дело в том, что двадцать копеек, выдаваемые на воскресное мороженое или кино, были нашим пределом. Но наши потребности были значительно шире. Мы чувствовали себя в силах есть мороженое каждый день, причем готовы были биться об заклад, что три, а то и пять порций не принесут нам вреда. Но с нами никто не собирался спорить, ибо взрослые с присущей им самоуверенностью считали, что лучше нас знают наши потребности. Видимо, они полагали, что, выдав мальчишке полтинник, они свернут его с пути добродетели, как будто он, получив такую гигантскую сумму, немедленно отправится прожигать жизнь в Монте-Карло.

Поэтому мы вынуждены были удовлетворять постоянный голод в наличных за счет сделок с совестью. Теперь я могу признаться в том, что ежедневно вместо двух килограммов хлеба мы покупали на двести граммов меньше, а на заработанные деньги приобретали пятьдесят граммов монпансье. Мы с хрустом грызли леденцы молодыми зубами, нимало не заботясь о чудовищности своего поступка. И лишь много лет спустя я раскаялся. Сидя на приеме у зубного врача, я понял, что нужно было покупать конфеты помягче.

Однако вернусь к началу. В один прекрасный зимний день в нескольких шагах от магазина я нашел скомканную и промерзшую до костей трешку. Это были большие деньги, и у меня остановилось дыхание: три рубля, между нами говоря, на улице не валяются. Пока трешка

таяла у меня за пазухой, я приводил в порядок свои мысли: Андрюшка лежал дома с вывихнутой ногой и ничем не мог мне помочь. Собственно говоря, я рассчитывал найти более крупную сумму денег. Ее размеры я точно не определил, но знал, что она значительно, во много раз превышает найденную трешку. Так что поначалу я был разочарован. Раз уж эта никому не нужная трешка все равно валялась в снегу, почему бы ей не быть хотя бы десяткой? Или… страшно сказать! Если бы я нашел «страшно сказать», то знал бы, как поступить. В витрине магазина «Динамо» стоял двухколесный никелированный велосипед, возбуждавший у нашего брата-мальчишки туманные мысли о пределах человеческого счастья. Разумеется, мы с Андрюшкой купили бы велосипед и немедленно прокатились по улице, хладнокровно считая, сколько встречных мальчишек упадет с разрывом сердца.

Я поймал себя на том, что начинаю ненавидеть найденную трешку. Я тогда еще не знал, что неудовлетворенность и стремление к большему — движущая сила, и что когда человек всем доволен, он останавливается в своем развитии. Но стихийно я это сознавал, и изо всех сил проклинал ни в чем не повинную трешку за то, что она не оказалась более крупной купюрой.

Я призвал себя к порядку и начал думать, как получше израсходовать свой капитал. Как я ни крутил, получалась нехитрая комбинация из монпансье, пряников и маковок. На долю секунды мелькнула мысль о том, чтобы прийти домой и жестом, исполненным неслыханного великодушия, протянуть трешку маме, но материальные издержки настолько превышали моральный выигрыш, что я с ходу от этой мысли отказался.

Васе и Косте, которые проходили мимо, показалось странным выражение моего лица. В то время я думал, что наша встреча — случайность и лишь теперь понимаю, что она была закономерна. Ибо друзья совершенно непостижимым, еще не изученным наукой собачьим нюхом всегда чувствуют, когда у приятеля имеются наличные деньги. Узнав о моих сомнениях, Вася и Костя великодушно и без всяких колебаний предложили свои услуги. Они были согласны разделить со мной бремя моего богатства на условиях, которые приводили их в восторг. Вася сказал, что хотел бы получить свою законную долю наличными, так как он копит деньги на авторучку, а Косте срочно нужны были два рубля на бамбуковую палку.

— А что нам с Андрюшкой останется? — с негодованием спросил я.

— Ты еще найдешь, — с уверенностью сказал Вася.

— Ты везучий, — льстиво добавил Костя.

Я показал им фигу — жест, который на всех языках означает несогласие с мнением предыдущего оратора. Вася обиделся и заявил, что ему плевать на мою трешку, а Костя, используя тактический промах соперника, тут же подсчитал, что теперь мне, Андрюшке и ему достанется по рублю, и если я свой рубль ему одолжу, он купит свою дурацкую палку.

После шумного спора было решено истратить всю трешку на конфеты и пачку папирос. Я вытащил оттаявшую купюру из-за пазухи и… раздалось горестное «ах!» — свидетельство полного крушения надежд. Как писал Лермонтов:

…дважды из груди одной Не вылетает крик такой.

То, что я принял за трешку, оказалось одной из ее половин. Соответственно упали и мои акции: из благодетеля человечества я сразу же опустился до уровня гнусного обманщика и проходимца. От моей популярности не осталось и следа. Вася и Костя, которые минуту назад обращались со мной бережно и почтительно, как с фарфоровым сервизом, осыпали меня грудой насмешек. Что ж, популярность — вообще штука довольно нестойкая: достигать ее можно всю жизнь, а потерять в одно мгновение.

Надеясь на чудо, мы перепахали весь снег, но нашли только почерневшую кость, которой Вася посоветовал мне подавиться. Поругиваясь на ходу, мы отправились в сберкассу, где, по словам Кости, меняют порванные деньги на новые. В сберкассе нас встретили не так, как встречают дорогих гостей. То, что кассир грубый мужчина в железных очках, посоветовал нам сделать с огрызком трешки, сильно противоречило использованию денег по их прямому назначению. Из магазина, куда мы сунулись с аналогичным предложением, нас вытолкали в шею. Дело кончилось тем, что Костя выменял кусок трешки на четыре папиросы «Беломор», причем киоскер имел нахальство заявить, что эта операция ставит его на грань банкротства. Физиономия у него, однако, была весьма довольная.

Андрюшкину беломорину я спрятал в карман, и мы с горя закурили, спрятавшись в подворотне. Я читал, что грех всегда сладок, но от первой в жизни папиросы нас с Васей едва не вывернуло наизнанку. Костя, который лихо пускал кольца, обозвал нас маменькиными сыночками и посоветовал положить снегу под дых. Я сунул комок снега за пазуху, и нащупал на животе какую-то бумажку. Еще не веря страшной догадке, вытащил бумажку на божий свет, и…