И все-таки особенно первые три года — весело и почти что бездумно! Утром разъезжались по институтам, вечера проводили вместе за бутылкой доступного тогда и любимого нами «Цинандали». Я, Андрюшка и Катя учились на литфаке, Птичка в медицинском, Вася — на дипломата. Потом, как вы знаете, меня за безыдейную любовь к антипатриоту Зощенко выставили из института (к великому счастью, Андрюшка в те дни валялся с температурой под сорок, о бурных собраниях, где меня клеймили и исключали, в известность поставлен не был, ринуться в бой за брата не мог и посему уцелел), и я стал зашибать на двух-трех работах, чтобы подкармливать Андрюшку. Катю и Птичку. Зашибал много, на еду хватало, Кате и Птичке даже на чулки и туфли, а мы с Андрюшкой с превеликим спокойствием донашивали гимнастерки, галифе, сапоги и шинели, заплата на заплате. Получив четвертый или пятый отказ, Вася женился на Гале, и я остался у Птички один. Времени с ней проводил много. Поздним вечером запросто могли раздеть догола, да еще вместо компенсации кастетом по голове трахнуть, и к концу занятий я заходил за Птичкой. Из-за шрамов на лице, еще довольно свежих, казался я тогда страшен, отрастил бороду и стал еще страшнее, от меня шарахались, и был я Птичке надежным телохранителем. Мы ехали, шли домой и разговаривали, двое неприкаянных, изливали друг другу все, что было на душе. Маленькая, беззащитная, гордая, она ни о чем не жалела, и я ее очень любил. К черту недомолвки — любил! И по-мальчишески мечтал: пусть нападут, а я жизнь за нее отдам, не даром, конечно, а двоих-троих прихвачу с собой в преисподнюю.

Эх, юность моя, веселая и смутная! Года два назад мы чаевничали, вернее, Птичка пила чай, я — вино, и вот под легким градусом я расчувствовался и — нашел время, старый хрыч! — впервые признался, что любил. И вдруг Птичка серьезно кивнула и сказала: «Знаю, Гриша, не слепая была. Сделай ты тогда мне предложение, приняла бы, после Андрюшки ты был единственным, за кого бы пошла».

Каково услышать такое через сорок лет?!

У Андрюшки с Катей Тонечка родилась, у Васи с Галей — Ниночка. У Кости-капитана мужики-двойняшки, даже Мишка-пушкинист, самый тихий из нашего класса, и тот потомство произвел, и постепенно в моей душе созревала мысль о женщине в доме и нашем детеныше. Тогда и появилась Машенька, светлая ей память, радость моя недолгая, на шесть месяцев и восемь дней…

И осталась в жизни одна забота: помогать Андрюшкиной семье, которая перебивалась с хлеба на квас, подкармливать и одевать Птичку. Научился лезть во всякие щели, где только можно было забить деньгу, благо и сил, и времени было с избытком, а потом Андрюшка закончил литфак и стал делать карьеру, Птичка поступила в ординатуру, и жить стало проще, до осени 52-го, когда Катя осталась без Андрюшки, а еще полгода спустя Тонечка без Кати. И заполучил я годовалого детеныша, которого и выращивал с помощью Птички. Ну а дальше про Антонину, Степана и шкета Андрейку вы знаете. И про мою карьеру тоже, и про Васину, который пришелся по душе высокому начальству и запрыгал козлом по служебной внешнеторговой лестнице.

Ну а Птичка? Доктор медицинских наук моя Птичка! Усвоили? Всем кругом нужна, даже Африке, по которой несколько месяцев разъезжала и из которой прилетает в Шереметьево. Приготовил я ей завтрак и обед, ворох новостей и человек пятьдесят бесплатной клиентуры — чтобы не скучала. Пусть лечит, ее домашним хозяйством я занимаюсь.

Вот и ночь прошла, пора пить чай и идти к подземному переходу.

Птичку спасло чудо. Вообще-то ее должны были выдворить в Африку или арестовать, потому что в паспорте отсутствовал какой-то штамп, что делало Птичку нарушителем границы, то есть государственным преступником. Птичка не возражала слетать обратно в Африку за штампом, и пока бдительный лейтенант ломал голову, как с преступником поступить, Вася провел беседу с вышестоящим майором, который, проявив мудрость и великодушие, амнистировал Птичку и разрешил ей следовать домой.

Но не тут-то было! При таможенном досмотре обнаружилось, что Птичка не указала в декларации крупную сумму валюты, о которой — абсолютно нетипичный случай для советского человека — и думать забыла. Бдительный лейтенант склонялся к тому, что эту крайне подозрительную личность все-таки следует изолировать от нашего здорового общества, но майор, на которого Васино удостоверение произвело впечатление, снова пошел по свойственному периоду перестройки и гласности либеральному пути: разрешил контрабандистке обменять слабые доллары на полноценные советские рубли, и под звуки торжественного марша, который я мысленно проревел, мы подхватили Птичкин багаж и погрузились в персональную «Волгу».

Так нежданно-негаданно Вася возвратил свой старый долг, а Птичка осталась на свободе.

Всю дорогу и потом за завтраком Птичка рассказывала про Уганду, Кению, Судан и прочую Африку, где прослыла великим детским врачом, фактически колдуном, ибо исцелила от какой-то заразы старшего сына главы государства, который в знак вечной признательности подарил ей льва. Проявив исключительное хитроумие, Птичка с ведома главы переподарила льва нашему послу, за что тот по сей день ее проклинает, ибо царь зверей оказался неимоверно прожорливой скотиной, а в посольской смете статья о кормлении дареных львов отсутствует, и мясо посол покупает за свой счет. Конечно, легче всего было бы вывезти косматого обжору в саванну и дать ему хорошего пинка, но глава государства, как на грех, то и дело интересуется, как поживает его подарок, и посол находится на грани полного разорения и развода с разъяренной супругой. Рассказав еще массу интересного, Птичка наделила нас африканскими сувенирами и улеглась спать.

Вася уехал руководить внешней торговлей, а я потопал на телеграф. Старшая, человек суровый и склонный к ругани, мягко упрекнула за опоздание, мягко потому, что кадр я безотказный и отчасти бесценный, так как разносить телеграммы охотников мало — работа не престижная и скудно оплачиваемая. Лично я на престижность поплевываю, а добавка к пенсии мне необходима, чтобы через два месяца широко, почти что всенародно отметить день рождения Андрюшки, да и свой собственный. Пожалуй, телеграфных денег не хватит, за водкой полдня стоять, а коньяк дорогой, возьмусь со следующей недели разносить пенсии и переводы.

Телеграммы я обычно просматриваю, чтобы случайно не сделать веселую рожу, вручая адресату приглашение на похороны. Ого! Нашей местной знаменитости, писателю из высококлассной девятиэтажки, в которой не каждому желающему давали квартиру, сегодня шестьдесят, штук восемь телеграмм ему, в том числе одна длиннющая, за подписями литературного начальства: «Талантливый… широко известный… многоуважаемый» и так далее. Вот дают, собаки, не юбилей, а праздник советской литературы! Небось отплевывались и чертыхались, когда подписывали. Но книг у него действительно целый шкаф, все толстые, с добротными переплетами и до невозможности скучные, влезаешь в них, как в болото, лично я однажды пробовал осилить и на пятой странице дал такого храпака, что сам себя перепугал. Как говорил незабвенный Зощенко — «маловысокохудожественные произведения». Но — литературный генерал, черная «Волга», как за Васей, приезжает, книгу выпускает — критики от радости с ума сходят и поздравляют читателя с новым шедевром. Хотя нет, так было до гласности, теперь не сходят, а так, слегка поскуливают, недаром писатель выходит прогуливать таксу какой-то озабоченный — как бы не огрели по затылку критической дубиной, ведь некоторых литературных генералов уже разжаловали чуть ли не до ефрейторов. Придумал! Мысленно подарю ему на юбилей лопату, чтобы зарыл свой талант в землю! Ладно, черт с ним, мое дело — вручить телеграммы. Вручил, он расписался, изучил подписи начальства и остался доволен, погладил козлиную бородку, благосклонно поинтересовался моим здоровьем, выслушал мой ответ невнимательно, долго рылся в кошельке и торжественно, как средневековый царь со своего плеча шубу, преподнес мне двугривенный. Иной раз я принимаю, но в данном случае вежливо отказался: «Спасибо, я, знаете ли, человек состоятельный, лучше вы эти деньги перечислите в Фонд культуры».