Хотя по рангу Володьке положен номер в гостинице «Россия», останавливается он обычно у меня: не только потому, что когда-то во время крупнейшего пожара в «России» он чуть не сгорел, но, главным образом, затем, чтобы ночным трепом скрасить свою многотрудную жизнь. Почему многотрудную? Работа, ответственность — это понятно, но еще не все: Володька ухитрился со своей Любой настрогать семерых детей, которые в знак благодарности подарили ему то ли десять, то ли, не помню, двенадцать внуков и внучек, и хотя Володька получает зарплату с премиями побольше, чем министр, вся эта орава перебивается от одной его получки до другой. Это обстоятельство привело к происшествию, о котором, пока есть время, могу рассказать.

Та самая сволочная мина спустя лет двадцать еще раз взорвалась, причинив Володьке крупнейшую неприятность. Работал он тогда заместителем главного инженера, который собирался на пенсию, впереди маячила перспектива повышения, но Володьке сильно мешала беспартийность. Секретарь обкома вызвал его, прямо и недвусмысленно сказал, что для повышения в должности нужно подавать заявление о желании быть в первых рядах, крайне холодно отнесся к Володькиному лепету о том, что он вроде бы и так в первых рядах, и дал сутки на размышление. Дело осложнялось тем, что Люба привыкла считать каждую копейку и слышать не желала о трех процентах членских взносов. Пришлось с калькулятором доказывать, что грядущая прибавка к зарплате с лихвой перекрывает три процента, рублей, как минимум, на двадцать, и Люба не без вздохов и сомнений дала мужу санкцию оформляться в авангард. Собрание, конечно, единодушно проголосовало, партком тоже, и остаться бы этому факту заурядным и не выдающимся, не окажись на заседании парткома активный общественник, полковник в отставке, который, будучи человеком дотошным и любознательным, поинтересовался, почему такой заслуженный фронтовик и известный производственник до сих пор находился вне рядов. И вместо того, чтобы покаянно развести руками и что-нибудь индифферентное промычать, Володька брякнул, что перед штурмом Берлина подал заявление, партбюро полка наметило рассмотреть, но — ранение, госпиталь и прочее. Брякнул — и забыл, но отнюдь не забыл этих слов полковник! Через какое-то время приглашают Володьку для вручения билета, полковник бросается ему на шею, лобзает, а затем торжественно, как Левитан приказ Верховного, зачитывает добытую в архиве бумагу, из которой явствует, что двадцатого апреля 1945 года партбюро полка приняло рядового Кузьмичева Владимира Анатольевича в ряды ВКП(б)! И Володькин стаж — тут голос полковника зазвенел от волнения — исчисляется именно с того вышеуказанного дня! Аплодисменты, Володька сердечно поблагодарил полковника, с тем, чтобы через несколько дней от души пожелать ему провалиться сквозь землю, ибо инструктор подсчитал, что тов. Кузьмичев В. А. задолжал партийной кассе одну тысячу триста три рубля,

каковые обязан в кратчайший срок внести в оную. Когда супруга узнала… Ну, это я загибаю, ничего она не узнала, язык у Володьки не повернулся — Птичка всю сумму выложила…

Итак, с нашим приездом в сборе оказались все: Вася, Птичка, Костя, Володька, Мишка, Елизавета Львовна, Наташа, Серега и я.

Только они, кроме Сереги, были на нашем дне рождения в 1952-м. Сегодня отсутствовал лишь Андрюшка. И я зациклился на одном: не будет мне спокойной жизни, если не узнаю — почему.

К этому времени, после взорванной покойным Лыковым бомбы, я, считайте, пришел в себя, буду стараться излагать события, руководствуясь, как советовал Монтень, не столько эмоциями, сколько логикой, ну а если где-нибудь занесет — извините великодушно.

Любит страна заместителей министров! Дача казенная, за стеклом и гвоздями бегать не надобно, белье меняют, как в гостинице, а чтоб в жару Вася не потел в помещении, под кронами здоровенных сосен резными тумбами был врыт в землю монументальный стол из дубовых досок, за каким в былинную старину пировали князья с дружинами. На столе пыхтел настоящий медный самовар с брюхом, набитым шишками, и горой возвышались покрытые вышитым полотенцем пироги.

— Никита был прав, — возвестил Костя, всовывая в пасть очередной пирог. — Ба, с луком и яйцами!

— В чем прав? — спросила Птичка.

— А в том, что наше поколение будет жить при коммунизме, — догадался Мишка. — В лице отдельных его представителей.

— Плевать мне на дачу, лучше бы плохонькая, да своя, — отозвался Вася. — Выпрут на пенсию, одна надежда, что Костя будет пускать в свой курятник.

— Это мы читали, — ухмыльнулся Мишка. — Главная привилегия высокого начальства — работать по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки.

— Хихикаешь, а так, и есть на самом деле, — сказал Вася. — Кажется, впервые на дачу в субботу вырвался, а так — в лучшем случае на полдня в воскресенье. Из прежних привилегий машина пока что осталась, а икра только в ветеранских заказах и по блату.

— Алексей Фомич считает, что чем меньше ты будешь работать, тем лучше для потомков, — поведал я. — А то всю нефть и газ разбазаришь на сторону.

— А из какой муки Наташка пироги печь будет? — огрызнулся Вася. — А колготки для Птички? Компьютеры для Бармалея?

— А Черниченко, Стреляного, Шмелева читал? — поинтересовался Мишка. — Всю Европу хлебом-маслом кормили, а теперь себя не можем.

— Американцы о бизнесе, французы о любви, англичане о теннисе, а русские о политике, — вздохнула Птичка. — Может, сменим пластинку?

— Таких, как Мишка, мы в коммунизм не возьмем, — промычал Костя, жуя пирог. — Ему бы только нажираться по потребностям.

— А меня возьмешь? — спросил Серега.

— С твоей аморалкой? — возмутилась Наташа. — До сих пор «Шипром» пахнешь.

— Осмелела ихняя сестра, — скорбно сказал Серега. — Вот возьму за воздухопровод, подержу минуту– другую…

— Это за горло? — ужаснулась Елизавета Львовна.

— Еще кто кого возьмет, — успокоила ее Наташа.

— А моя судорога в Испании, — радостно припомнил Вася. — Тот случай, когда по одной путевке отдыхает целый коллектив.

— Вася… — с упреком сказала Елизавета Львовна, — У вас чудесная жена, умная, красивая…

Я не выдержал, заржал, взвизгнул и Костя.

— Елизавета Львовна, вы уж на нас, грешных, не обижайтесь, — виновато сказал я, — но в рай Васе не попасть ни по какому блату. А я к месту могу припомнить эпизод из Плутарха, привожу по памяти. Одного римлянина, который развелся с женой, друзья упрекали: «Разве она не хороша собой и у нее не красивый стан?» — и тому подобное. Римлянин их выслушал, показал на свой башмак и изрек: «Разве этот башмак некрасив? Разве он плохо сшит? Но никто из вас не имеет ни малейшего представления о том, как ужасно он жмет мне ногу».

— От души надеюсь, что Вася относится к Гале по-иному, — сухо сказала Елизавета Львовна. — Хотя это жуткое словечко «моя судорога»…

— Разумеется, разумеется, — поспешил Вася, — все в полном порядке, Елизавета Львовна, обязуюсь поработать над лексиконом.

— Народ интересуется насчет поддачи, — пошептавшись с Серегой, вкрадчиво сказал Володька. — Раз уже суждено нарушать постановление, то лучше всего под пироги.

— Душой с народом, но до вечера воздержусь, — Вася развел руками. — Могут вызвать на ковер.

— Присоединяюсь к предыдущему оратору, — с сожалением сказал Костя и взвизгнул. — Вчера в парке

Дружбы, в полночь… Дамы могут заткнуть уши! Влюбленная парочка за неимением жилплощади пристроилась в кустах, и в самый, можно сказать, деликатный момент девчонка дико заорала. Как выяснилось при составлении протокола, какой-то мерзавец подкрался по-пластунски и содрал с ее ног импортные босоножки. — Костя снова взвизгнул. — Не поймали, только статистику протоколом испортили.

— Кошмарные нравы, — Елизавета Львовна поежилась. — А вы, Костя, еще веселитесь.

— Это он сейчас, — вступился я за друга. — А тогда, поверьте, Елизавета Львовна, у Кости слезы градом, он, как и все работники органов, человек сентиментальный и жалостливый.

— Именно градом! — подхватил Костя, взвизгивая. — До сих пор не могу успокоиться.