Ближе всех к почте находится подъезд, в котором на первом этаже проживает баба Глаша, что позволяет ей через раздвинутую занавеску наблюдать за передвижением жильцов и событиями во дворе. Если помните, баба Глаша сыграла значительную роль в моем духовном развитии, поскольку именно она не моргнув глазом подарила мне «Половой вопрос» с иллюстрациями, на который я выменял Монтеня. Вношу поправку насчет «не моргнув глазом»: подарила, именно подмаргивая и сыпя прибаутками.
Не бабка — чистое золото: сухонькая, в чем душа держится, ветром бы не сдуло, а взвали на нее пуд макулатуры, подтолкни — засеменит шаг за шагом, да еще по дороге чесать языком будет безостановочно. Что же касается возраста, то баба Глаша не то чтобы слишком старая, но и не молодушка: девяносто два года девчоночке. А в магазин сама ходит, и не просто ходит, а любую очередь до визга и скандала всколыхнет, сама себе готовит, стирает, слух — как у летучей мыши, память — как у студентки, язык без привязи и хорошо отточенный, глаза как миноискатели — словом, уникальное творение нашей живой природы. В области морали и нравов познания у бабы Глаши феноменальные, точно знает, кто с кем живет, кто от кого ушел и кто, наоборот, явился с повинной, по ком тюрьма плачет, а кого хоть в святые записывай. Боятся ее как огня: стоит бабке со своим летучим отрядом оседлать скамейки, жильцы норовят исхитриться и протиснуться бочком, чтобы не попасть в простреливаемую зону, а кому не удается, проходит сквозь строй, отряхиваясь от прозвищ, сплетен и насмешек. Упаси вас бог заполучить бабу Глашу во враги — никаким душем не отмоетесь. Но я хожу у нее в фаворитах, поскольку «Трифон, твой дед, Гришуня, вечерами у меня под окном торчал и так наяривал на баяне, что все деревенские собаки от лая охрипли». А вообще баба Глаша, если отвлечься от ее неустанной борьбы за чистоту нравов, человек довольно добрый и справедливый, если может — делом поможет, а на дело сил не хватает — даст хороший совет. Для меня баба Глаша важный источник информации, поставщик иной раз неоценимых разведданных. Между прочим, именно она исхитрилась выведать и сообщить мне про день и час, когда к Елизавете Львовне приедут балбесы с маклером. Штирлиц!
Вот я и подошел к началу этой истории. Во время наших последних встреч: Медведев сначала намекнул, что имеет ко мне дело, а потом его изложил. Я тут же согласился и взялся за выполнение со всей душой. Как известно из печати, анонимки у нас признаны явлением для общества вредным и больше не рассматриваются, но это теоретически, а практически тщательнейшим образом рассматриваются, ибо каждому очень любопытно узнать про чужие грехи и нажить себе капитал, изоблачив их носителя. Лично я думаю, что с анонимками, как и с водкой, одними постановлениями не покончишь, во всяком случае, при жизни двух-трех ближайших поколений, поскольку народ у нас поголовно грамотный и каждому хочется чего-то такое написать: один пишет книгу, другой слово на заборе, третий письменно требует улучшения телепередач, четвертый жалуется на невыплату денег, а пятый, у которого при виде недостатков болит душа, вдохновенно сочиняет доносы. А может, просто так сочиняет, от избытка времени или внутренней потребности сигнализировать. Правда, если в период культа доносчик пользовался заслуженным уважением и даже награждался, как Лидия Тимашук, разоблачившая врачей-убийц, то в наше время он слабо надеется на официальное признание своих заслуг и обычно пользуется псевдонимом. Так вот, Медведева донимал анонимщик по имени Доброжелатель, живущий явно среди нас и хорошо осведомленный о наших ветеранских делах. Конечно, никаких таких дел против закона и совести Медведев совершить не мог, и лично за себя никогда ничего не просил, но за ветеранов хлопотал, бумаги с просьбами охотно подписывал, использовал для их пробивания настырного Лыкова и порою меня; Доброжелатель же сигнализировал, что за каждую оказанную услугу Медведев взимает с ветеранов дань, и немалую. Возник шепоток, к кому-то приезжали, по слухам, какие-то люди, чего-то допытывались, и на нервы Медведеву это сильно действовало, настолько, что он дважды порывался уйти с поста председателя совета, чего Доброжелатель, видимо, и добивался. Словом, от меня требовалось его найти и всенародно высечь на вечевой площади. Легко сказать — найти!
И вот тут-то на авансцену вышла баба Глаша.
— Тоже мне секрет, — прошамкала она, когда я рассказал про поставленную мне боевую задачу, — Петька Бычков! Настю до того довел, что она в другой район меняться хочет, объявление повесила.
И мне было поведано, что Петька, он же Петр Афанасьевич Бычков, будучи соседом матери-одиночки Насти Лужкиной по лестничной клетке, вломился к Насте с гнусным предложением, был облит горячим супом из кастрюли и в отместку завалил всякие учреждения подметными письмами за подписью Наблюдатель. И не какими-нибудь, от которых запросто отмахнешься, а исключительно изобретательными. Например, в письме указано, что Настя ежедневно и нагло варит самогон, реализуя его во вред здоровью советских людей и государственной казне. Два милиционера и одна собака приходят в гости — нет ни аппарата, ни самогона. Еще через месяц: у Насти скрывается опасный для народа рецидивист, портрет которого висит на доске около милиции. Попробуй не отреагируй! Ночной налет, проверка, просим прощения, ошибочка вышла. Еще через неделю-другую директорша фабрики, на которой Настя трудится в роли ткачихи, получает письмо: Анастасия Лужкина, которую вы в газете хвалили за выработку лишних процентов, на всех углах обзывает вас воровкой, дурой и сожительницей вашего же шофера. И так далее. Почему баба Глаша уверена, что Петька Бычков? А потому, что и дураку ясно, что Петька Бычков, никому другому Настя суп на голову не выливала.
Убежденный несокрушимой бабы Глашиной логикой, я начал расследование, которое предваряю воспоминаниями и размышлениями.
До революции, когда не всем в обязательном порядке вменялось забивать мозги алгеброй, быть бы Петьке дровосеком. Но в эпоху неограниченных возможностей, созданных народной властью, родители сунули Петьку в школу, в которой он и переваливался из класса в класс, как куль с мукой, изнемогая под бременем знаний и временами задерживаясь для лучшего их усвоения на второй год. Его биографию Андрюшка запечатлел в юношеской поэме, отрывок из которой сохранился в кладовке:
Петька шустрым рос мальчонкой, Со смекалкой и умом.
Слов не меньше, как с полсотни Знал он на году восьмом.
Кретин, дубина, осел, а приспособился, уловил свой шанс за хвост! «В те времена укромные, теперь почти былинные, когда срока огромные плелись в этапы длинные…», словом, в тот, с одной стороны, возвышенный, а с другой — смутный период наверх стала бурно всплывать накипь, всякого рода гнусь, усмотревшая в сотрясаемом беззакониями обществе удивительные для себя возможности. Это я сегодня пишу, обогащенный чужим и собственным опытом, но и тогда наших полудетских мозгов хватало, чтобы понять, что свою ослиную тупость Петька с успехом компенсирует непримиримостью к врагам народа вообще и к их детям в частности, особенно к тем, кто хорошо учился. Их-то он и третировал с высоты своего пролетарского происхождения и безмерной преданности, проходу не давал, мелом на партах писал, на спины бумажки приклеивал, на собраниях горлопанил и требовал исключения. Не скажу, что все мы вели себя по отношению к детям посаженных врагов слишком благородно: сказывались и репродукторы-громкоговорители, из которых гневный диктор по десять раз на день призывал покончить с бухаринскими (и прочими) бандами, и «Пионерская правда», учившая нас больше жизни любить лучшего друга всех детей, однако при всем том мы к своим несчастным школьным товарищам испытывали сочувствие, и тех, кто не исчезал вслед за родителями, а по какому-то недосмотру оставался в школе, стремились в обиду не давать. Когда Верочка Щукина, светлая головка, не вынесла Петькиных издевательств и уехала к бабушке в деревню, а Коля Ковалев, наш лучший математик, плача, ушел из школы учеником в хлебопекарню, мы устроили Петьке темную, и жестокую — недели три провалялся и на время притих; и Захарке Лыкову морду били, хотя он, как парень относительно не глупый, предпочитал не прямое издевательство, а патриотические заметки в стенгазете. Но обо всем этом, а также о том, как повел себя наш директор Василий Матвеич, я расскажу чуть после, а сейчас продолжу о дальнейшем жизненном пути Петьки Бычкова.
