Повернув ящики, он взял ведра и ушел со двора — по воду, опережая материнский приказ… К колонке.
У Богмы был во дворе артезианский колодец с насосом, приводившимся в действие электрической кнопкой. Насос гнал воду и в дом, и в бочку над душем, и на грядки, и на цветы… А большинство слобожан пользовалось колонками, вокруг которых растекались невысыхающие лужи с камнями, как у моря, которое Алеша видел в кино да на картинках. По кривой цепочке камней с полными ведрами в руках выходили на сухое место.
Алеша вспомнил: когда-то здесь был колодец — в деревянном домике, как в сказке. На крутом скате дверца, откроешь — и воду видно, в нее бросали ведро, прицепив за крупную защелку на веревке. Вороток тоже под крышей домика, а снаружи железная ручка. Рядышком — столец, на который ставили ведра. И домик и столец когда-то сотворил батя, а теперь и следа не осталось.
Железная колонка стояла с каплей на носу, и та поблескивала. Алеша нацедил воды и понес, разгоняя кур, которые смело копошились в луже. Эти куры были вдовьи, так и назывались, хотя уж сколько лет минуло с войны! Бегали эти куры без цветных отметин. Кружились, путаясь. Хотел как-то взять разной краски и переметить всех вдовьих кур, да забыл, честно говоря…
А вот и вдовьи дома — с седловинами на крышах и дранкой крест-накрест в облупившихся местах. Скорее бы уж дали вдовам другие, новые квартиры! Дадут. Ждали, оттого и не чинили, не тратили небогатых денег. Калитки упирались углами в землю, и на них до сих пор виднелись фамилии, написанные крупными буквами: Селиверстова, Быкова… Точно вдовы все еще ждали писем с войны, и буквы на всех калитках были облупившиеся, но голубые, под цвет надежды…..
После обеда Алеша пошел на чердак — заканчивать разборку барахла.
Давным-давно этот чердак манил Алешу. Какого мальчишку не тянет на чердак, кому не кажется он таинственной свалкой остатков чьих-то жизней, где все о чем-то рассказывало и влекло к себе? На их, сучковском, чердаке висел тяжелый замок, как на всех дверях и дверцах в доме. На чердачном замке между толстой дугой и пудовым телом пауки свили паутину, отверстие для ключа залепили какой-то клейкой слюной. Один раз Алеша прорвался туда, когда в школьном подвале, на уроках труда, стали делать ключи. Он попробовал… Оказалось, подошел ключ с прямой плошкой о двух бородках… Увидел гору хлама, застыл, но при первом шаге что-то стеклянное покатилось, предательски зазвенело, забренчало, и мать услышала и согнала, да еще и вытянула пару раз веником:
— Там добро, не шарь!
И другой замок повесила, посложнее. Но вот и сама открыла, отомкнула…
Тряпки, ящики, куски стекла — на чердаке всему найдется место, как в жизни… Вот плюшевое кресло с голыми пружинами, дырявое, а стоит! Откуда оно? Когда его сюда затащили? Зачем? Может, еще до войны кто-нибудь привез бате на ремонт. И не взял…
Вчера батя расселся на нем, как на троне, и, бесстрашно дымя своей самокруткой среди пыльного хлама, сказал:
— Сучкова телеграммы отбила племяшам. К себе зовет!
— Ну да! К нам? Для чего?
— Прописать. Чем больше народу, тем больше квартиру дадут. Пых-пых…
— А зачем ей большая?
— Как зачем? Пых-пых! Комнаты будет сдавать. Для чего человек живет? Для промысла!
Батя иногда не без насмешки повторял ее изречения.
Племянники, главным образом по батиной линии, давно писали тете Оле, интересуясь, какие в городе институты. Один с лесного разъезда, другой из батиной деревни, которая ему помнилась сырой, болотной… Все хотели учиться. Сучкова не отвечала на эти письма, а теперь вспомнила. Торопила, по словам бати.
— А они что?
— Ответили. Новенькая доставила телеграммы.
Скрипя пружинами, батя порылся в глубоких карманах своих штанов, как в ямах. Ответных телеграмм было три. Их привезли, когда Алеша был на работе.
«Спасибо тетя Оля еду радостью Миша», «Буду как велели Иван Сучков», «Вылетаю выезжаю пешком бегу Коклюш».
Пока Алеша читал, батя восхищался матерью:
— Человек действия! Снаряд! Ракета! Пых-пых… — Он попытался рассмеяться, но захлебнулся дымом и с трудом вздохнул. — Сучкова!
Алеша не помнил, когда батя за глаза называл мать иначе, хотя бы именем. Давно хотел спросить, когда началось это, но спросил о другом:
— Что это за Коклюш такой?
— Сын сестры моей, Зины… В детстве коклюшем маялся, Зина даже в Крым хотела переехать, насовсем, думала, туберкулез… Не смогла, не переехала, деньги!
— А как не пропишут здесь племянников?
— У Сучковой? Пых-пых… Молодежи двери открыли — учись! А вы, бюрократы окаянные… Да я вас!..
— А вдруг да потом не уедут племяши из новой квартиры?
— От Сучковой? Как спросит в упор: ты что сиднем сидишь, молодой специалист? Даром учился! Сполняй долг! Сбегут.
Алеша подумал: а ведь когда-то батя говорил ей нежные слова… Всему конец наступает. Как их слободке… Забеспокоилась мать, испугалась!
А испугалась она после того, как перед самой весной приехал бравый барабанщик Стасик и продал дом своего папаши-сапожника, славного во времена их детства на все ближайшие окрестности, может быть даже на весь город… После смерти Смычка дом месяца три стоял пустой, в дряхлеющей цементной шубе с пупырышками. От кого-то досталась его бывшему обитателю ветхая скрипка со смычком, может, кто-то из горожан за модные туфли так заплатил. И сапожника скоро прозвали «Смычком», потому что до вечера Смычок стучал молотком, а вечером пилил себе на скрипке. Бывало, к Варе подсаживался, получался у них оркестр.
Но пришел час — оборвалась музыка, затихла скрипка. Сапожным молотком забили гвозди в гроб, отнесли на кладбище… Тем же молотком забили и окна в доме. Сын Стасик на поминках обещал, что осядет в отцовских хоромах, окруженных крыжовником… У Смычка по всему двору рос светло-розовый крыжовник, крупный…
А едва исчез под кустами пористый снег, Стасик прикатил на два дня, отыскал в городе какого-то глуховатого сапожника, которого соблазнила мастерская Смычка, где все было в неприкосновенности — и лапа, и машина для заготовок, и колодки, и прочее… Продал дом за полцены и скрылся мигом, не пролив ни слезы, не выпив ни рюмки… Энергичный оказался Стасик!
Вот тогда-то Сучкова и заволновалась…
Батя возился во дворе, и, забравшись на чердак, Алеша покурил на батином троне.
Он курил и ворошил ногами гнилые тряпки… Нога задела и выкинула из них какую-то книгу. Алеша наклонился. Края страниц истлели, но все-таки серединка осталась, и он прочел: Александр Дюма «Три мушкетера». На первом листке, сером, как зола, — круглые буквы от руки… Пригляделся и вздрогнул: «Принадлежит П. Сучкову». Он держал в руках книгу брата, который, должно быть, ее любил и берег. Обида обожгла, что эта книга лежала в пыльном тряпье и по ней бегали чердачные мыши. Кто-то, мать или батя, выбросил ее сюда из комнаты, с этажерки, даже не раскрыв.
Сначала захотелось сбежать вниз, а потом решил, что, раз так, не скажет им о своей находке!
Было такое ощущение, точно брат, о котором он почти забыл, прикоснулся к нему рукой.
А что сделал бы П. Сучков с Анкой, если бы это была его девушка? Девушка, с которой вместе строили, громко говоря, мосты в будущее… И она его предала, уехала внезапно… Уехала и даже не написала ему… Так и не написала…
Домой от Анки пришло еще два коротких, торопливых письма. Репетиции и выступления. Она задыхается. И ослепительная лаковая программка с картинками. Крутится тоненькая фигурка в малиновой шапочке. В кепочке из кожи. Не разобрать лица, хотя именно на этой фигурке скрестились прожекторные лучи, а сбоку буквы взразброс: «Это я!» В тексте, среди участников, есть и А. Распопова.
Сергеич окантовал картинку хромированным металлом и повесил в доме, в комнате, на главной стене…
Что сделал бы с ней старший брат?
Алеша провел пальцем по толстой стопе страниц, и пыль насытила солнечный луч света, мечом рассекавший чердачный сумрак. В слуховое окно долетел голос матери:
