— Три дня назад мы ехали в автобусе вместе. Я, Серж и Виктор Степанович. И мы с Сержем сидели, а Виктор Степанович стоял возле. Всю дорогу. Но этого мало. Мы мололи бог знает что и заставили Виктора Степановича выйти из автобуса на несколько остановок раньше. Я понимаю, Света, что тебе интересны подробности, но они так омерзительны… Простите нас, Виктор Степанович. Если можете… Прошу вас, и Сержик просит.
— Да, — подтвердил тот.
— В знак вашего прощения мы и чокнемся. А не можете, я лучше уйду. Все!
— Да вы что! — Виктор Степанович протянул рюмку в его сторону. — Какая чепуха! Забыли!
Сержик тоже чокнулся с ним. И наступило молчание, которое нарушила Света:
— Конечно, для меня важно, что это был мой папка. Ну, а если бы кто-то другой?
— Теперь буду уступать место всем, кто хоть на капельку старше меня!
— Только теперь?
— На ошибках учатся.
— Хватит! — сказал Виктор Степанович. — Федя провел день на стройке, нужной для всех, а я ездил в город за покупками, в свое удовольствие, можно сказать. Хватит!
— А то еще заскучаем ни с того ни с сего, — поддержал Федя.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — попробовал пошутить Сержик, уморительно корча рожу, но снова потянулась неловкая тишина.
— У нас на веранду прилетают синицы, — сказала Света, — и прыгают по столу, когда мы завтракаем.
— Синица сейчас тоже стала пронырливой, — не отказался от попытки рассмешить компанию Серж, и опять неудачно.
— Просто Света насыпает им крошек, — пояснил Федя и, не пережидая молчания и понимая, что тема не исчерпана, взял ее в свои бразды. — Чтобы больше не возвращаться к этому, Виктор Степанович, хочу спросить вас лишь об одном: почему вы не предъявили инвалидной книжки? И более того — даже отказались от этого почетного звания!
— Могу ответить, — опережая отца, прорвалась Света. — Из-за хорошего отношения к людям, в том числе к тебе.
Федя повертел рюмку в руках.
— Нет, у нас общество справедливое: каждому по заслугам, лишнего не получишь, а свое надо брать…
— И до чего же у вас дошло? — поразилась Света.
Федя сощурился.
— Виктор Степанович, а вы не рассказывали ей?
— О чем? Да ничего особенного! Все в порядке вещей.
Федя пригладил кудри, глянул на Свету.
— Есть сигаретка? Угости и разреши закурить. Мы взволнованы, потому что все дело в твоем отце.
Вместо того чтобы еще раз оборвать этот затянувшийся, неловкий разговор, Виктор Степанович возразил:
— Да при чем тут я? Уступи мне кто-нибудь место, я предложил бы его… там же ехали женщины! И немолодые. Одна даже дремала стоя.
— Как лошадь, — сокрушенно подтвердил Федя и опять помотал головой, рассыпая кудри. — Наломалась, сердечная.
— Взял бы и пожалел ее! — сказала Света.
— Позор! — согласился Федя. — Я же не отрицаю. Застрелиться?
Виктор Степанович подхватил его тон:
— Все это — пустяки! И ничего, ничего не обидело меня, кроме одного! Я хочу спросить вас, Федя…
Тот придавил сигарету в пепельнице, плоской, как дощечка, и выпрямился, изготовясь слушать.
— Почему вы назвали нашу дачу дохленькой?
Раскрепощенно сверкнув глазами, Федя ответил по-деловому, даже сердито:
— Как специалист. Проходил, видел.
— Мы же недавно сделали такой ремонт!
— Не вы. Халтурщики.
— Вот только на забор денег не хватило!
Сержик опять попробовал пошутить:
— Знаете, как говорят в Одессе? «Продай дачу, построй забор!»
— Я пришлю со стройки хороших мастеров, — пообещал Федя. — И материал можно достать.
— Какой?
— Хоть вагонку, хоть натуральную олифу, хоть… Любой!
— А вот этого и не надо!
— Вопросов нет.
— А у меня к вам еще вопрос. Вы действительно мечтали стать летчиком?
Федя ухмыльнулся:
— Фуражка?
— Это из-за меня, — сказала Света торопливо и даже ласково, уж отец-то умел разбираться в ее тоне. — Как-то я разоткровенничалась и призналась, что с детства обожаю военных…
— Скажи-ка! С кого же это началось?
— С тебя! В День Победы ты всегда надеваешь старую гимнастерку. Ордена, медали… Для себя надеваешь, но… Вот я и полюбила форму! Не форму, конечно, но с военных я не спускала глаз и особенно меня гипнотизировала авиационная кокарда. Вспомнила, призналась Феде, и на следующий день он явился в этой фуражке… Достал где-то.
— Ай да Федя! — воскликнул Виктор Степанович, чувствуя в этом нечто от глуповатой поэзии.
— Свет! А почему у тебя до сих пор полная рюмка? — спросил Федя. — И слезы в глазах! Вот это уже…
Он так и не договорил. Она вскочила и выбежала, — цокая высокими каблуками. Виктор Степанович тут же успокоил гостей жестом и пошел за ней, улавливая доносившиеся сквозь приоткрытую дверь голоса из-за стола:
— Эх ты! — отчаиваясь, обвинял Сержик. — Давлю, давлю, а ты начал… Она же ничего не знала!
— Но он-то знал! Одни твои букли за сто верст видать.
— Еще потешаешься…
Свету Виктор Степанович нашел не в кухне, а в комнате. Света плакала, как всегда, чуть слышно и жалобно, оттого что придавливала себя. Она плакала редко и одинаково, скрываясь, как мать.
— Чего ты ревешь?
— Охота.
— Унеслась от жениха! Ты с ума сошла?
— Как раз в своем уме.
— Значит, у тебя плохой ум, недобрый… А Федя…
— Никогда не думала, что он такой подонок, — прошептала дочь.
— Ну уж!
— И ты хорош! Они вынудили тебя раньше времени сойти с автобуса, а ты и тогда смолчал, и сейчас…
Он опустился перед дочерью, чтобы прижаться к ней и приласкать.
— Недостатки! А у тебя их нет? Например, эта твоя категоричность. С недостатками, известно, что делать.
— Что?
— Бороться. Сама стань лучше и помоги ему стать лучше. На востоке существует пословица: «Женщина делает мужчину».
— Боюсь, его уже сделали. Или принять такого, или…
— Не торопись.
— Я хочу, чтобы они ушли. Слышишь, папа?
Уговоры, самые нежные и суровые, не помогли. Когда Виктор Степанович вернулся, Федя доедал кусок еще теплого пирога, вполне по-светски: нож — в правой руке, вилка — в левой. А Сержик печально мял свои локоны. Не замечая крошек на блестящем подбородке, Федя встал и заговорил:
— Жуткий парадокс! Автобусное происшествие торопит события… Полагалось бы подождать… по всем патриархальным правилам и вообще… Однако же я сделаю это сегодня, назло случайностям! Виктор Степанович! Мы со Светой любим друг друга, и я прошу руки вашей дочери. Что вы молчите? Казните меня сначала!
— За что, Федя?
— Ну вы же слышали всю нашу болтовню в автобусе. — Он махнул рукой на Сержика, лицо которого напоминало ободранную свеклу. — А чего не вякнет один балбес другому, чтобы повыставляться? Не молчите, ради всего!
— Вы сами все и сказали.
— Я прошу руки вашей дочери.
Виктора Степановича вдруг осенило: да ведь этот молодой человек изворотлив до наглости! Верно окрестила его толстуха в автобусе. Сейчас засучить бы рукава и выставить его за дверь ради нее же, Светы, ради справедливости, ради… Но вместо этого Виктор Степанович обронил:
— Дочь, конечно, моя, но это ее рука… А ведь издавна говорится, что своя рука — владыка.
— Позовите Свету, пожалуйста.
— Она что-то расклеилась.
— Ладно. Ответ за ней. Передайте, что только Света для меня и есть свет в окошке, а мы пойдем. До свидания.
Серж ушел без слов.
За накрытым столом Виктор Степанович посидел одиноко и в тишине. Под ребрами разрасталось чувство непоправимой вины перед дочкой, будто он наступил на ее любовь. Надо же было ему именно в этот день, в этот час сесть в этот автобус. Именно в этот! Если бы Зоя была с ним… Некому слово сказать…
И вдруг он услышал шорох, пугливо и с надеждой покосился и увидел в туманном дверном проеме Зою. Закачалась, затряслась голова… Он пошире раскрыл глаза. В дверях стояла Света.
— Ушли? Папа! Я не слажу с собой. Я догоню его.
— Конечно! — возрадовался отец. — Ты еще успеешь!