«Идите к черту!»

— Это правильно, — неохотно процедил Бержере.

— А как же иначе? Ведь тащат черт знает какую дребедень. И главное, все убеждены, что у них шедевр… Но я скептик! Я не доверяю неизвестным шедеврам… В особенности подписным!

Шамшин молчал.

— Это не подписная, — робко промолвил Бержере.

— Слава богу… А то, чем хуже вещь, тем лучше подпись.

Профессор хлопнул доскою по столу и рассмеялся.

— Ох, уж эти обманщики, фальсификаторы и шарлатаны!

Черт их побери, вот уже десятки лет проходят, шагнула техника, они же все фабрикуют по старинке. Это непременно либо старая филенка, либо старое полотно, на котором делают копию или арлекинаду, то есть из самых разнообразных картин того же мастера берут куски и собирают вместе, меняют композицию, фигуры… Своей сухой живописи придают золотистый тон желтым голландским лаком, или обыкновенным, или лаком цвета сепии… Подделывают грязь, пропитывают картину густым слоем лакричного сока, прогревают солнцем, ставят в духовую печь. Кракелюры намечаются иголкой. Хитрецы прикладывают к полотну металлическую пластинку и бьют по пластинке молотком. Лак звездится. Трансформация! Хромолитография! Кислоты! Всю эту машину времени я изучил до тонкости… Убожество! Думают о чем угодно… О линии, о форме, о пятне, о свете!

Только не о том, что картина должна дать… Помнят о внешности, об эпидерме модели и забывают дух… Дух, дух!

Вострецов сдунул пыль с доски.

— И главное, всех тянет на Рембрандта! Здесь, между прочим, кроется какая-то несомненная тайна. Пожалуй, его можно скопировать, но дать Рембрандта очень трудно. Нужно самому быть гением, Рембрандтом! Гением, гением! — выкрикнул профессор.

Шамшину становилось не по себе. Чтобы спрятать дрожь, он сунул руки в карманы. Он жалел, что пошел на это дело.

Ему хотелось как можно скорее убежать из комнаты и бросить все на произвол судьбы.

— И все-таки… — Профессор снова добродушно расхохотался. — Вы знаете, что сказал одному скептику знаменитый Анри Рошфор о Capitaine en justaucorps de buffle[2], выставленном в Пти Пале… Он сказал: «Милый мой, ты сомневаешься в нем… Сомневайся! Ты прав! Я тоже сомневаюсь. Но если бы ты узнал, кто фальшив из выставленных здесь Рембрандтов, тебе не на что было бы смотреть!» Что делать? В мире циркулирует не менее трехсот фальшивых Рембрандтов. И если разоблачить некоторые из европейских и американских галерей, мы недосчитаемся многого. Кто этого будет добиваться? Те триста погибших, которые были равны ему? Большинство из них умерло в таком же забвении, как он. Триста погибших гениев! Вот тема для трагедии. Разрыв между талантом и временем создал этих несчастных. Мне жалко их… Я их люблю.

Профессор вдруг мельком взглянул на Шамшина. Щеки Шамшина моментально покраснели, он отошел в сторону и готов был провалиться. Вострецов ехидно улыбнулся, снял очки и поднес картину к самому носу. Затем, сделав из ладони что-то вроде трубки, он стал внимательно разглядывать. Антиквары следили за его движениями.

— Откуда она? — вдруг спросил Вострецов, подымая голову.

Антиквары пожали плечами и кивнули на старуху.

Вострецов подошел к ней, потянул носом воздух и моментально отскочил к окну. Здесь, отставив картину на расстояние, он долго смотрел на нее, посапывая, колупнул ногтем краски, поскреб в бороде и осторожно положил доску на стул.

— Вот художник… Бог знает, что это за человек… Пользовался ли он известностью в свою эпоху? Документы говорят, что нет… Его портреты не очень нравились заказчикам. Он был чужим в своей среде. При официальных церемониях его забывали, при наградах обходили… А если где-нибудь случайно ему и находилось место, так обязательно позади прочих.

— Я очень извиняюсь… — Юсуп нервничал. — Вы уважаемый профессор, почтенный профессор. Что мы имеем?

Вострецов опять взял картину, перевернул ее, улыбнулся, постучал.

— Единственное, что меня в ней смущает, так это доска,

— Единственное, что есть в ней настоящего, профессор, так это доска! — горячо сказал Шамшин.

Шамшину показалось, что профессор все видит и только издевается над ним. Тогда он решил открыто сгрубить ему. Профессор в ответ блеснул очками и ласково протянул руку Шамшину.

— Друг мой, древние говорили: «Мудрец сомневается только в истине»…

Потом, напялив на голову боярскую бобровую шапку с бархатным верхом, не прощаясь, профессор направился к выходу.

Вслед ему бросились Бержере и Юсуп. В темной передней Бержере схватил его за руки.

— Все-таки это Рембрандт?

— Если да, то мы не знаем на него цены! Не знаем рынка. Если нет… Нет, очевидно, да!.. Черт его знает, что это за мастер, — восторженно сказал Вострецов и загадочно заторопился.

Сунул антикварам свою ладошку, заправил бороду под воротник шубы и уплыл, громко топая ботами.

Пока антиквары провожали Вострецова, Шамшин приказал старухе:

— Берите с них немедленно пятьдесят тысяч.

Она закатила глаза.

Вернувшись, Бержере долго ковырял в зубах спичкой. Юсуп мечтательно смотрел в окно. Огни еще не зажигались.

— Ну… Са у est [3], — шумно вздохнул Бержере и сказал Шамшину по-французски: — Я решил купить! Присоедините для виду еще каких-нибудь две картинки и спросите эту дохлую ведьму: сколько она возьмет за все?

— Дохлая ведьма возьмет за все пятьдесят тысяч, — бойко ответила старуха, тоже по-французски. Ее головка задорно зашевелилась на подушке. Бержере наклонился к старухе, почти вырвал из-под одеяла ее руку и поцеловал.

— Мадам… Я не мог знать… — зашептал он и отсчитал сорок тысяч. — C'est mon dernier mot[4], больше я дать не в состоянии, madame.

От старухи они сразу уехали в «Метрополь» обедать и оттуда на вокзал. Бержере взял купе. В дороге он почувствовал себя еще лучше. Юсуп улегся спать, как человек, выполнивший свой долг. Шамшин забрался на верхнюю полку. Бержере попрежнему болтал.

— А хороша старуха! Все молчала и выпалила, точно пушка. Поскоблите русскую дворянку, и вы увидите боярыню, — Да почему вы думаете, что она дворянка? — издевался над Бержере Шамшин. — А вдруг она вдова полицейского чиновника?

— Нет, мой дорогой. Не те манеры. Чиновницы любят унижаться, а эта как отрезала! Не забудьте, у меня есть глаз на эти вещи… Я полуартист, полупридворный, полуаристократ!

— Вот именно, что полу… — захохотал Шамшин.

Скрипели оси, раскачивались занавески, храпел Юсуп.

Не всегда деньги бывают приятны. Шамшин старался спустить их как можно скорее. Часть была отослана в Тамбов старикам, часть отдана Ляльке, выплачен долг Бержере, куплена дача в Петергофе.

На дачу приезжали гости. Кипел самовар, и не сходили со стола закуски и вино. Ирина держала голову выше обыкновенного, и про нее говорили: «Ну вот, все-таки выслужилась в жены». По вечерам играли в покер. Он тоже играл и смеялся вместе со всеми. Однако даже малознакомые люди замечали в этом смехе что-то маскарадное. Ирина пыталась узнать, он молчал. Вся окружающая жизнь подходила к пределу, после которого должно было начаться что-то новое….Но как все это будет, Шамшин не видел. Первыми почувствовали частники. Антиквары, сообразив, что им теперь не жить, стали потихоньку свертываться. Бержере нелегально перебежал через границу. Шамшин узнал об этом совершенно неожиданно.

В Петергоф приехала Лялька. Она влетела в квартиру, точно кавалерийская бригада. За столом сидели гости. Ирина сжала губы, она сразу почуяла какую-то опасность. Лялька села за стол, не смущаясь попросила чашку чая и закурила папиросу.

Она оглядывала Ирину и гостей, улыбаясь из-под фетровой шляпки, и весело спросила Шамшина, как он живет.

Он пожал плечами.

Лялька качалась на стуле, будто она сидела в седле.

— А я задумала смыться в Ташкент.