И, видя, как поблескивают у ребят глаза, Сашка продолжает:

— Будто я не знаю ваших планов насчет этого местечка…

Хотите, скажу?

— Молчи, трепач! — ворчит Катернов, разгибая спину и забрасывая голову. — Уйди, а то сейчас утоплю!..

— Зачем, зачем? — живо откликается Бисо. — Ты ему про шторм скажи, про погоду скажи. Скажи — через час шторм будет… Слышь, Сашка?

Смеркается. Волны, сверкающие за бортом, становятся сизыми. Кое-где на корабле зажгли электричество, но та часть палубы, где после работы на скамейках отдыхают матросы, еще погружена во мрак. Требуется усилие, чтобы увидеть лицо соседа.

Откуда-то доносятся голоса штурмана и Бисо.

— Ну, теперь понял, что такое долгота и что такое широта? — это голос Лаврова. — Покажи меридиан! А параллель!

Да нет же ж, параллель!.. Ну, то-то… Ну, теперь определи, на каком градусе широты и долготы мы находимся.

Молчание.

— Мы проходим девятый градус западной долготы, считая от Гринвичского меридиана, и сорок четвертый градус северной широты — от экватора. Понял?

— А сколько градусов до Стамбула? — внезапно перебивает Бисо.

Теперь несколько секунд молчит штурман. Наконец он говорит с усмешкой:

— Ты хочешь сказать, в скольких милях мы от Стамбула?

— Да.

— До Стамбула еще около трех тысяч миль.

— Так много? — вздыхает матрос.

— Далеко? — спрашивает штурман.

— Очень! — проникновенным шепотом говорит Бисо.

Окончив занятия, Алеша Лавров идет в штурманскую. Бисо бродит вдоль борта, всматриваясь в темноту, изредка разрезаемую лучами португальского маяка.

— Ну, как успехи в географии? — спрашивает его Сашка.

— В Стамбул не скоро придем… Три тысячи миль… Никак нельзя меньше сделать.

В кают-компании идет общее собрание экипажа. На кожаных диванах сидит вся команда, машинная и палубная, кроме вахтенных. За одним из столиков, разложив перед собой листы бумаги, стоит болезненного вида рыжевато-русый человек. Это председатель судкома моторист Лебедев. Он говорит:

— Товарищи! У нас плохо обстоит дело с соревнованием.

Посмотрите на другие суда. Тот же «Декабрист» или тот же «Пестель» — они имеют соревнующиеся вахты, а мы…

Сашка сидит возле иллюминатора, в который видно нестерпимую голубизну неба и моря. Он слушает внимательно. Он смотрит прямо в рот Лебедеву. Он думает: «Что такое соревнование? Наверное, это что-то озорное: „Вот вы все так, а мы вот как? Видали? Мы еще не так можем!“»

— Я скажу, товарищи, — продолжает между тем Лебедев, — что при таком темпе, когда моторист опаздывает на вахту, неаккуратно сдает машину, льет масло куда попало… при таком темпе никогда мы не придем в Одессу!

— Стой! — прерывает его Моргунец, шевеля игольчатыми усами. — Стой! Дай слово сказать… «Пестель»! «Декабрист»!..

Был бы я на «Пестеле», в четыре-пять портов наверняка зашли б. Для команды отдых. А тут жди Стамбул, да еще сколько там простоишь… Сравнил!

Лебедев долго возражал ему.

Комично поднимая и опуская плечи, Сашка как-то боком подходит к столику председателя.

— Товарищи! — начал он. — Я… как бы сказать… Что ж, ребята, я так думаю, что соревнование нам определенно светит. Я — за! В самом деле, почему бы нам не прийти в Стамбул на сутки раньше? Что же, это совсем не плохо… Скажите нет, ребята? — посмотрел он на своих сверстников. — Ты, Бисо, и ты, Егор, писать вас?

— Пиши! — сказал Катернов.

— И меня пиши! Я тоже согласен! — сказал Бисо.

Первая ударная вахта была создана.

Вскоре в красном уголке уже висела доска соревнования с изображением аэроплана, автомобиля, голубя, мотоцикла, лошади, матроса, рака и черепахи.

На всем протяжении пути по Средиземному морю, от Гибралтара до Греческого архипелага, первая палубная красовалась под аэропланом.

Когда теплоход вошел в Мраморное море, в рубрике «Экономия» значилось уже тридцать четыре часа. До Стамбула оставалось около семисот миль. Уже тянулись пепельно-зеленые массивы островов со спрятанными в глубине селениями, издали похожими на выводки гусят.

В полдень показались Дарданеллы. Сашка видел ветхие дома, облезшую мечеть, остатки старинной крепости. Два-три каменных здания грязновато-серого цвета, очевидно, были заняты казенными учреждениями.

Такая же убогая, немая жизнь тянулась по правой стороне пролива. Теплоход круто поворотил. Две фелюги показались из-за мыса. «Аджаристан» входил в Босфор. Сначала проступила топкая и еле видимая цепь огней, огни размножились, и наконец огромная светящаяся бухта обозначилась перед глазами.

«Аджаристан» замедлил ход и стал на рейде. Тотчас же, визжа сигнальными рожками, из темноты стремительно приблизились к нему новый полицейский катер и старый, похожий на чисто выскобленное корыто, буксир «Гарвет».

По трапу поднялись тощие турецкие полицейские. Два лодочника зацепили свои утлые лодчонки за открытый иллюминатор одной из нижних кают и беспечно покачивались на волнах.

Капитану спустили шлюпку. Он вышел одетый в черный, плотно облегающий его приземистую фигуру штатский костюм, в шляпе и с тростью, торжественно поглядывая по сторонам.

Поздоровался с полицейскими. Из темноты завопил новый рожок, подплыл еще один катер; на корме его стоял мужчина в роговых очках и в мягкой фетровой шляпе, съехавшей на затылок.

— Эй, — обратился он к стоявшим на палубе матросам. — Хорошо ли привязан трап?.. Ну, здравствуйте! С прибытием!

Кто капитан? — спросил он, очутившись на палубе.

— Я, — сказал Лука Кириллыч, выступив вперед.

— Здешний представитель Совторгфлота, — приветливо улыбнулся человек, приподнимая шляпу. — Вы пришли на двое суток раньше. Грузы не готовы. Завтра погружу на «Декабриста».

— Я… Мы… — начал было Лука Кириллыч. — Следовало бы… Грузов, значит, нет? Тогда-а…

— Ну да! Чего вам тут стоять! — торопливо проговорил мужчина в роговых очках, надевая шляпу. — Ну-с, товарищи, счастливого пути! Всего хорошего. Привет Одессе!..

И, сделав ручкой, сбежал по трапу. За ним быстро сошли турки. Раздались снова визг и клекот сигнальных рожков, буксир и катер шумно отвалили. Проснувшиеся лодочники, спохватившись, отвязали свои лодки.

— Вира шлюпку! — приказал капитан. — Якорь! Боцман, передайте команде — грузов нет. Стоянки не будет!

— Первая палубная, к якорю! — крикнул боцман. — Почему стоите? Или это вас не касается? — обратился он к Катернову и Бисо.

Но те не двинулись с места.

— Не имеем права! — шевеля игольчатыми усами, произнес Моргунец. — Матрос не имеет права миновать Стамбул!

Лука Кириллыч посмотрел на Сашку, на его комичную, страдальческую улыбку и вдруг что-то как бы сообразил.

— Саша! — сказал капитан тихо. — Грузов нет, стоять не для чего. Надо подымать якорь на Одессу! Может быть, ты скажешь им что-нибудь смешное, Саша?

Сашка подошел к ребятам.

— Слушай сюда, Бисо! Слушай сюда, ребята! — страстно заговорил он. — Что мы не видали в Стамбуле? Нищих мы там не видали? Фески с кисточками? Зачем же волноваться, парни! Вот еще немного — и покажется Екатерининский маяк. Это же наш, чисто советский маяк, ребята! И вообще, я вам скажу еще одно замечание. Мы соревновались для Стамбула. Будем соревноваться для Одессы. Что? Или это вам не светит, вахта?!

1930

Первым и единственным камнем преткновения в красноармейской службе для Скворцова был горизонт.

Было это в те дни, когда новенькая фуражка ядовито зеленела пушистым ворсом верха, как поемный луг после спада разливных вод, шинель не облежалась еще на круглых плечах и торчала острыми углами затверделого сукна, а казарма казалась оглушительным складом нерассортированного шума.

Словом, в те дни, когда Скворцов только-только начал привыкать к мысли, что он уже не житель села Ракитина, а боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии и что это новое положение в корне меняет его жизнь.