Солдаты, спихнув лодку с хрящеватого берега, прыгнули в нее, и она, глубоко и мягко осев, поплыла боком по течению, уносимая быстрой водой, пока они, сев на весла, не выправили ее.

Лопатки были положены на нос, где села девушка, и мешали ей. Она старалась их отодвинуть.

— Они мешают вам, давайте их сюда, — сказал офицер и прибавил, очевидно, по адресу солдат: — Ну что за неделикатный народ!..

— А где же остальные? — спросила девушка.

— Остальные там, — ответил офицер, показав рукой вперед.

— А это где?

— Вот на том острове, видите — кусты и песок посередине.

— А сколько времени до него ехать.

— Минут двадцать, — сказал офицер, остро и коротко взглянув на девушку.

— Вы говорите, что там и следователь?

— Да, конечно, там…

Девушка, сидевшая на носу лодки лицом к офицеру, который поместился на передней скамеечке, замолчала и, повернувшись, несколько времени со странным выражением смотрела на узкую полоску песка с ивняком, чуть видневшуюся вдали.

Потом обвела взглядом широкий разлив реки, чуть тронутый на середине румянцем заката, взглянула на чистое весеннее небо, остановилась взглядом на красневшей точке костра на противоположном берегу и сказала:

— Как странно, что это будет всегда…

Она сощурила при этом глаза и крепко закусила губы,

— Что будет всегда?

— А вот это… — она с блеснувшими на секунду в глазах слезинками широко обвела рукой реку, небо и далекий туманный горизонт лесов.

Оба солдата мерно гребли, направляя лодку вкось против течения, чтобы ее не сносило.

Один из них был рыжий с белыми ресницами и с руками, покрытыми веснушками и белыми волосами. У него было широкое мясистое лицо и широкие плечи. Он чего-то добродушно улыбался, поплевывая на руки, работавшие веслами, досадливо крякал, когда они срывались с уключин и лодка брала неверное направление.

Видно было, что в нем кипят жизненные силы и здоровье.

Он часто оглядывался на девушку и смотрел на ее шарф, который ему, очевидно, очень нравился.

Другой, в противоположность первому, был молчалив. Он был худой, черный, и от переносицы через весь лоб шел шрам, который придавал ему суровый и замкнутый вид.

— Зачем вы это сделали, вы — такая яростная большевичка? — спросил офицер у девушки.

— Я не хотела убить: я выстрелила в ногу, чтобы любимый человек мог убежать.

— А попали в голову?

— Промахнулась.

— Довольно удачный промах, — сказал офицер, пристально посмотрев на девушку.

— Как это все-таки нехорошо, что я не написала письма, — проговорила девушка, как бы уклоняясь от разговора.

— Но насколько нам известно, он перебежал фронт и теперь, вероятно, находится в Москве, — сказал офицер, продолжая пристально и испытующе смотреть на девушку.

— Это все равно. Письмо нашло бы его.

— Какой теперь в этом смысл!

— Да, это верно, — сказала девушка, опустив голову, как бы задумавшись. Потом решительно подняла ее и опять с прежним выражением какого-то удивления обвела взглядом горизонт… — Чувствуете ли вы, как пахнет весенней водой, какой живой теплый воздух и как просыпается опять с весной жизнь?

Жизнь… — сказала она, точно по-новому как-то вслушиваясь в это слово, причем ее сцепленные в пальцах руки сжались так сильно, что хрустнули пальцы в суставах.

Офицер потянул носом воздух и, доставая портсигар, оглянулся по сторонам.

— Да, апрель месяц, — проговорил он, — земля отходит.

Тонкое и нервное личико девушки было обращено вперед в сторону узкой песчаной полосы острова, к которой лодка медленно приближалась. Глаза ее горели каким-то особенным блеском, и она часто и жадно переводила их с одного предмета на другой, как бы отмечая каждую подробность пробуждающейся жизни.

— Вон майский жук летит, смотрите! — вырвалось у нее, Она показала пальцем вверх и даже сама засмеялась на неожиданную детскость своего восклицания. — Я в детстве любила их ловить.

Потом с каким-то странным выражением прибавила:

— Какое же это счастье ловить майских жуков!

Офицер, держа в углу рта папиросу, улыбнулся и пытливо посмотрел на девушку.

— А ведь вы, между нами, совсем еще дитя…

— Тут дело не в этом. Когда вы будете в моем положении, тогда вы вспомните и поймете меня.

— А вы таки думаете, что я когда-нибудь буду в вашем положении?..

— Непременно! — сказала девушка, выпрямившись, и какой-то огонь блеснул на секунду в ее глазах.

— И когда же это может случиться? — спросил офицер, тонко улыбнувшись одними губами и как-то вдруг неожиданно хищно прищуриваясь.

— Не больше чем через месяц, если хотите знать!

— Ого!.. Да вы прелюбопытный… зверек, чтобы не сказать больше.

И глаза его уже открыто-нагло посмотрели на девушку, причем он жевал размочаленный конец мундштука папиросы.

Но это продолжалось одну секунду. Затем, как бы пересиливая себя, он прибавил:

— Все-таки я отдаю вам должное: в жизнь свою не видел ничего подобного. Обыкновенно люди мечутся, рвутся… и вообще, нехорошо. Не эс-те-тич-но. А вы — прелесть.

— Как странно — сказала девушка, — для меня сейчас, при очень определенном к вам отношении (офицер иронически поклонился), большое значение имеет то, что вы «отдаете должное» тому, как я держусь. Это помогает держаться, потому что я на один волосок от того, чтобы начать делать то же, что и те, о которых вы говорите.

— Но все-таки это у вас напускное, навинченный героизм?

— Нет, — сказала девушка просто, — я сама не пойму. Я бы пе поверила, если бы мне кто-нибудь сказал, что я в таком положении буду так себя держать. Я как-то не могу себе представить… вот мы сейчас плывем, все обыкновенно, как тысячу раз бывало в жизни, когда не думала совсем… капли стекают с весел. Странно подумать, что через час на обратном пути весла будут точно так же опускаться в воду, лодка причалит к берегу, ее спокойно привяжут… Вот это почему-то страшно и непонятно.

Она содрогнулась спиной.

— Ну вот и приехали… — сказал офицер, когда лодка мягко и тупо ткнулась в песок острова, поросшего ивняком.

Он встал, легко выпрыгнул из лодки и подал девушке руку, как подают, когда приезжают на пикник и какой-нибудь молодой человек, придерживая лодку за нос, помогает женщинам выходить, подавая им по очереди руку.

Девушка побледнела и на секунду как-то сжалась, потом, обойдя протянутую руку, решительно выпрыгнула из лодки.

Башмаки ее утонули в сыром песке, и он засыпался в дырочки шнуровки. Она отряхнула его концом шарфа.

Рыжий солдат с сожалением посмотрел на шарф.

Девушка заметила это, сняла шарф и сказала солдату:

— Возьмите его себе, он мне больше не нужен.

Офицер вдруг с изменившимся лицом вырвал шарф из рук солдата и как-то неожиданно грубо сказал:

— Не полагается!.. Возьмите его.

Потом, обращаясь к солдатам, прибавил:

— Вы останетесь пока здесь, а мы пройдем туда, поищем остальных.

И при этом значительно посмотрел на них.

— А нам далеко идти? — спросила девушка.

— Минут десять, а пожалуй, и пятнадцать. Запахнитесь шарфом, здесь сыро, — сказал офицер, — еще схватите бронхит.

Они пошли.

Он застрелил ее в затылок тут же за кустом, не пройдя и двадцати шагов. Он два раза отводил руку назад, чтобы, идя сзади нее, незаметно вынуть револьвер из кобуры, но всякий раз отдергивал руку. И только в третий раз, когда девушка взглянула на вечернее небо и сказала: «Какое же оно в самом деле бесконечное, я никогда прежде не чувствовала этого», он успел быстро и незаметно поднести ствол к самому ее затылку с худенькой девичьей шеей.

Выстрела было почти не слышно. Это был резкий сухой звук. Точно пастух на вечерней заре где-то хлопнул кнутом.

Ее зарыли привезенными лопатами в пропитанный весенней влагой песок вместе с шарфом, на который рыжий солдат все время смотрел и даже пробовал попросить его себе. Но начальник только посмотрел на него, и солдат сконфуженно замолчал.