Макушев, не удержавшись, зевнул и сладко почмокал.

— Ну... я пошел... Ты, Куприяныч, не потакай им, пусть дрыхнут...

Он звякнул в пробое большим висячим замком, движением полных, круглых плеч поправил на себе шинель и ушел.

Сбойка спасательного коридора с заваленной лавой Данилы Жмаева предполагалась часа в три-четыре дня. Но уже с обеда, с двенадцати часов, не слушая уговоров десятников, к «Сухой» потекли толпы народа.

Первыми пришли дети, женщины и старики поселка. Из захребтовых приисков — Аркии, Багульни, Листвянки, Каменушки — загодя, чтобы не опоздать, верхами и в таратайках приехали около трехсот старателей с семьями. Они распрягли лошадей; на встремленные оглобли накидывали полога, делая себе палатки; тут же, около «Сухой», разводили костры, варили обед и чай; мылись в Мунге. Приехали даже из Золотинки. На березовых ветвистых волокушах они проползли все топи, по пояс вымокли в липкой и вонючей грязи, но были довольны и веселы, словно приехали на праздник.

Мунгинских старателей еще с утра предупредили: не бросать работы до гудка, но и они, видя накапливающийся у «Сухой» народ, потянулись туда же.

Раньше других бросили работу на «Сухой» женщины. Шумно смешавшись с захребтовыми старателями, они наперебой рассказывали о мунгинских новостях, о событиях на «Сухой» и бессчетное число раз повторяли, как услышали в шахте стук засыпанных старателей.

Среди этого небывало людного и шумного оживления уныло бродила совсем больная Клавдия Залетина. Охая и стоная, она не находила себе места.

— Шла бы ты, Клаша, домой, — уговаривали ее подруги.

— Нет, — кусая обескровленные губы, отказывалась Клавдия. — Хуже изведусь только дома-то.

Люди всё подходили. Диковинно высокая и широкоплечая, с остриженными, взъерошенными волосами, во главе самой отчаянной бригады старательских жёнок пришла Булыжиха. Она выбрала лучшее место — напротив копра, в тени старой березы, — и, огромными ручищами подталкивая женщин в спины, бесцеремонно оттерла от березы других людей:

— Садитесь, девоньки, а я сейчас узнаю, как тут и что.

— Приперлись... мокрохвостые, — презрительно гундел Илья Глотов, брезгливо сплевывая с приемного мостика шахты; он до смерти не любил Булыжиху за ее неспокойный характер и прямоту.

Булыжиха, направившаяся, было к группе старателей, услышав Глотова, круто повернула к шахте.

— Эт-та что за выползень тут вякает! — крикнула она, недвусмысленно подсучивая рукава кофты. — Сейчас я вот покалякаю с тобой, давно ты у меня набиваешься.

Илья Глотов опасливо огляделся: мостик высоко, почти на четвертом метре, а все-таки...

— Это кто мокрохвостые-то, а? — закричала Булыжиха. — Это кто же тебе разрешил так честных советских женщин обзывать?

— Да отцепись ты, с тобой не разговаривают! — оглядываясь по сторонам, не сдавался Глотов.

— «Не разговаривают»! Да захотим ли еще мы с тобой разговаривать, спиртонос ты несчастный, ворюга, снохач! Японский прихвостень! — честила Булыжиха, подперев руками крутые бока. — Здорово, дядя Матвей! — поздоровалась она со Сверкуновым, только что поднявшимся из шахты. — Ты не бойся — проходи. Куда отправился?

Нечаянно, наскочивший на Булыжиху Сверкунов поспешно обдернул рубаху, мочальную бороденку угодливо выпятил вперед, узенькое личико сморщил улыбкой. Шибко боялся Сверкунов Булыжиху, особенно после прошлогоднего случая, когда старуха Сверкунова попросила Булыжиху помочь довести пьяненького Матвея домой, и Булыжиха, подхватив Сверкунова своими неласковыми руками в охапку, отнесла его домой, как ребенка.

— Эта... доктор послал, — ответил Сверкунов, робко улыбаясь.

— Куда, спрашиваю?

— За молоком... Им. Отпаивать, в случае чего.

— За молоком! — передразнила старика Булыжиха. — Тут вино надо, а не молоко. Вина тащи и чаю кирпичного. Горячего пуншу сделаем, по стакану дадим — как рукой снимет.

— Понял.

— Ну, иди.

Матвей Сверкунов обошел Булыжиху, как обходят змею, и рысью затрусил в поселок. Пройдя шагов двести, он украдкой оглянулся и, только убедившись в безопасности, яростно выругался:

— С-сат-тана баба! Хунхузиха, чтоб тебя язвило!

От нижних разрезов, пестрея разноцветьем платков и кофточек, подходили к «Сухой» девушки.

С той стороны Мунги к «Сухой» вброд перешла Катюшка с группой подростков. В их руках всеми цветами горели нарядные букеты. Увидев ребят и цветы, Булыжиха завистливо разинула рот, вскочила и бросилась к своим старателям:

— Девки, за цветами!.. Ах, они!.. Догадались, курносые!

К «Сухой» подходили уже старатели шахт.

Забойщики 14-й шахты, в брезентовых шляпах, испачканные глиною, шли в строю по четыре. Они несли лозунг на красном ситце и свое шахтное знамя, выцветшее на солнце и потрепанное ветрами. Впереди шел Залетин, вышедший со своим коллективом раньше гудка.

Залетин как был на работе, так и остался: без рубашки, в широких старательских шароварах, стянутых на бедрах сатиновым кушаком. Забойщики шагали молча, с тревожным ожиданием глядя на шахту.

В скале, упавшей на жмаевскую лаву, пробивали последний метр. От пятидесятиградусной жгучей струи, сверлившей породу, в просечке стоял густой пар. Медленно, тяжело выползая из просечки, он расплывался по коридорам, распространяя сырость и запах серы.

У бортов коридора, около входа в спасательную просечку, в напряженном ожидании молча жались, чтобы не мешать, врач, фельдшер Лоншаков, санитары с носилками, дежурные забойщики и слесаря.

Елизаровна сидела у стены коридора на лиственничном подхвате, прямая и сосредоточенно строгая, с плотно сжатыми губами и напряженными, как перед выстрелом, глазами изболевшейся матери.

Рядом с нею, прижав к груди крепко стиснутую в кулак руку, маленькая и беспомощная, как девочка, стояла Настенька. Она слушала; под верхней, темнеющей от мелкого пушка открытой губою, ее тускло белели зубы, дыхание, казалось, остановилось. Где-то там, глубоко в недрах обрушившейся мерзлоты, восемь суток, полных страшного ожидания, был Данила — отец ее ребенка, ее бескорыстный и верный друг, ее счастье...

В просечке, заглушая все звуки, со свистом шипел брандспойт, шуршали сползающие с забоя пески и звякали о гальку лопаты: работали лихорадочно, без перерывов.

Около Елизаровны по-старательски, на корточках, сидел Афанас Педорин. Готовясь на смену, он торопливо и жадно курил, рукою отгоняя от Елизаровны махорочный дым. Накурившись, застегнул куртку, поправил брезентовую шахтерку и, сгорбившись, ушел в просечку.

Почти сразу же после Афанаса из просечки выполз Ли Чан-чу, измятый и невообразимо грязный и мокрый, словно его вытащили из болота. С него ручьями текла желтая вода и падали ошметки мокрой земли. Отряхиваясь и отфыркиваясь, Ли Чан-чу стащил с себя рубаху, но, увидев женщин, смущенно обдернулся и, тяжело волоча набухшие сапоги, пошел в боковую разведочную прорубку.

— Дайте ему спирту, — сказал Усольцев. Врач выразительно посмотрел на Лоншакова, и тот, ощупывая сбоку флягу, поспешно пошел за Ли Чан-чу.

Сверху спустилась Свиридова.

— Ну, что? — спросила она, пристально оглядывая Усольцева.

— Всё так же, — ответил он, невольно задерживаясь взглядом на красивых глазах Свиридовой; поймав себя на этом неуместном внимании к ее внешности, он рассердился и, с усилием отвернувшись, уставился через ее плечо в угол коридора.

Из дымящейся просечки вылез Афанас Педорин. Он встряхнулся, разбрызгивая кругом воду и грязь, встретился взглядом с Усольцевым и выразительно посмотрел на него.

— Сейчас, — торжественно сказал Афанас и ушел обратно в просечку.

Усольцев давно ожидал этого известия и все-таки был застигнут врасплох. Он побледнел, суетливо бросился было следом за Афанасом, но остановился и подал знак врачу и Свиридовой, уже понявшим, что в просечке что-то произошло.

Волнение Усольцева передалось Свиридовой и всем женщинам. Елизаровна поднялась с подхвата и, нервно перебирая в руках концы головного платка, как слепая, вытянув вперед руки, пошла к просечке. Настенька увидела это и, поняв, что наступил тот момент, которого с ужасом ожидала она и который мог мгновенно нарушить все то, чем она жила эти дни — надежду и веру в спасение Данилы, — вся сотрясаясь от озноба, бросилась вслед за Елизаровной.