— Обыкновенный порода речниковых эфелей[5]. Пустой. Чем дело?

— Не золото, Зюк, ты мерзлоту смотри: что с ней делается!

— Мерзлоту? Обыкновенный слючай, она растаял, как сахар.

— А что, если... — Усольцев запнулся от возбуждения, — если мерзлоту в шахте так оттаивать? А? В шахте? Из брандспойта... Вот так, — и снова плеснул кипятком на мерзляк.

— Забой? — спросил Зюк, осторожно отбирая у Усольцева чайник. — Гм-м... — промычал он, приглядываясь к Усольцеву. — Оригинально... подземный гидравлик. Фу, пачкал везде!.. Надо технический расчет делайт точно, как аптека. Завтра скажу, какой выгода этой гидравлик.

— Завтра на «Сухой» надо уже работать этой... гидравликой. Нам некогда, — сухо сказал Усольцев: ему не понравилась фальшивая фамильярность Зюка.

— Завтра? Это не можно. Ви спокойно: ведь надо точный расчет, — мягко сказал Зюк.

— Завтра я буду из чайников поливать! Мне их принесут женщины... и дети. А вы тут... — Он не договорил, стукнул дверью и ушел.

Зюк молча посмотрел ему вслед, прошел и закрыл за ним дверь и, возвращаясь, поднял с пола оброненный Усольцевым кусок мерзляка. Зюк долго смотрел на него, затем струйкой воды из чайника высверлил в нем дырку. Потом разрезал кусок пополам, полез в подполье, достал льду, слежавшейся в комки земли и долго поливал их из чайника.

А в это время коммунисты прииска скакали по тайге, выполняя решения партсобрания. Григорий Залетин пришел домой часа в два, не раздеваясь лег в постель и проворочался до свету, не сомкнув глаз. В голову Залетина напорно лезли слова Усольцева, что за обвал прежде всего ответственны коммунисты прииска. «Либо мы наведем порядок, либо мы не коммунисты, — говорил Усольцев. — Урок мы принимаем. На следующем собрании сделаем выводы, а пока надо достать Данилу... Посмотрим, на что мы годны...»

Перед рассветом Залетин поднялся и осторожно, чтобы не разбудить Клавдию, вышел в коридор. Вышел в коридор и Лаврентий Щаплыгин. Он взглянул в наддверное окно, сонно спросил:

— Что в такую рань поднялся?

— Светает уже, — сказал Залетин. — Вы разве не выходите?

— Да ведь рано?

— Кому как, — неопределенно ответил Залетин.

Рядом из дверей высунулся старик-баксочник.

— Что за шум, а драки нет? — весело крикнул он, подхватывая сползавшие розовые с синей полоской подштанники. Вечером его подстригла жена-старуха, поэтому он выглядел еще более ощипанным, чем вчера.

— Спи уж, воин, — усмехаясь, сказал Щаплыгин.

— Как, то. есть? — обиделся старик. — Ты со своим разрезом больно-то не кичись. Эй, бакса, вставай! — весело закричал он в коридор. — Вставай, лодыри!

На баксе уже поглядывали на солнышко и с нетерпением ожидали свистка электростанции, запоздавшего в тот день часа на два. Степка Загаинов, спускавший подрытый отвал, то и дело оглядывался в сторону электростанции, чтобы с первым же клубком пара на крыше станции опередить гудок криком: «Шабаш!» Но пар все не выскакивал, и гудка не было.

— Бабы чо-то идут, — сказал Степка старателям.

От электростанции свернула к баксовому отвалу большая группа женщин и пошла прямо к Степке. Впереди шагала Булыжиха, самая рослая на прииске, стриженая и самая сварливая; нередко под горячую руку она изрядно поколачивала замухрышку-мужа.

— А ты вот попяль у меня там глаза-то, — пригрозил Степке злой с утра Егорша Бекешкин.

— Сюда идут, — сказал Степка в свое оправдание. — Булыжиха ими что-то командует.

— Булыжиха? — с интересом переспросил старатель в жилетке. — Значит, не к добру.

— Давайте, братцы, выкупаем их в баксах, а? — предложил веселый старик, перестав бросать пески и выжидающе оглядываясь на старшинку. — А чо, все равно ведь обед. А?

— Давай, — ухмыльнулся старатель в жилетке, — только тебе Булыжиху.

— Кхм, — старик смущенно кашлянул, — нет, она мне не подходит.

Женщины вошли на отвал, и Булыжиха, размахивая бумажкой, крикнула:

— Эй, непобедимая бакса! Кончай работу! Снимайся с баксы! Мы тут будем.

— Это по какому закону? — прищурившись, спросил Бекешкин.

— Вот предписание директора. Сейчас и десятник придет. А вы на разрезы все, в забой.

— Как, то есть? — задорно переспросил старик.

— Так! — поворачиваясь к нему, отрезала Булыжиха и поперхнулась, изумленно уставившись на выщипанную, с множеством проплешин, голую голову старика. — Это кто тебя так... обкорнал?

— Это? — он пощупал голову и до ушей нахлобучил фуражку. — А ты покажи бумагу-то; может, ты это для близиру только.

— Для близиру?! — возмущенно крикнула, двигаясь на него, Булыжиха. — Ты что, старый колдун?!

— Ну-у... Ну-ну-ну, — забормотал старик, отступая на всякий случай за колоду.

— Вы что — бригада, что ли, какая? — спросил Булыжиху Егорша Бекешкин.

— Артель! — гордо сказала она. — А я старшинкой выбрана.

— Ну, тогда пошли, ребята, — решительно сказал старатель в жилетке. — Я говорил: не к добру, — так оно и вышло.

— А я? — спросил старик.

— Насчет тебя — распоряжение Свиридовой: можно оставить у меня в артели.

— У тебя? — обиженно воскликнул старик. — Ну, не-ет... Это чтобы у тебя я остался?!. Не-ет. — Он испуганно попятился к смеющимся старателям. — Лучше мне сто лет глухарей бить...[6]

Женщины рассыпались вдоль борта, как утки по берегу.

В тот день на прииске необычайно круто вертелось дело. После ухода на работы женщин-домохозяек никто не хотел остаться в поселке. Работали жадно, рывком, не жалея себя.

На Верхнем участке, около старательского байкала[7], уже с обеда закипела работа. Маркшейдеры[8] и помощники их ошалело бегали, гремели цепями, били колья, чертили на земле борозды, надсекали деревья. Десятки рабочих возили землю, камень, глину, лес, копали кочки, рыли канавы. Под старую плотину, стройки еще времен «кабинетной» каторги, забивали большие печи, чтобы динамитом взорвать проросшую кустарником завалину и пустить речку по новому руслу.

Решили пустить реку на столетние, помнящие еще декабристов гигантские отвалы эфелей и гальки, чтобы смыть их, как таратайку песков, и потом взять из русла золото, как с бутары — невиданно огромной и дешевой.

На «Сухой» ставили гидравлическое оборудование. Около копра рабочие бегом носили железные трубы, слесаря подгоняли муфты и фланцы, кузнецы гнули скобы, плотники сколачивали деревянные колоды-сплотки, в лихорадочной сутолоке мешая друг другу, крича и ссорясь.

Рядом с бутовым пепелищем сооружали огромный закопченный самоварище — шуховский паровой котел. Его поднимали на руках веревками и березовыми вагами. Кочегары и задержанные для того лесовозчики, багровея от натуги, ахая, давили на ваги[9] по команде механика. В сторонке, рядом с механиком, стоял Илья Глотов. По движению руки механика Илья, тужась и приседая, словно вся тяжесть котла лежала на его плечах, гундосым голосом запевал:

В стороне от шахты, на месте, показанном в памятную ночь Афанасом Педориным, стояла Настенька Жмаева, к чему-то прислушиваясь.

Падение грузного потолка было настолько стремительным и сильным, что порывом воздуха, как от взрыва, были сбиты с ног все четверо старателей бригады Данилы. Чи-Фу, бежавший впереди других и первый получивший удар, стукнулся о бежавшего за ним Костю Корнева, и оба они отлетели за костер крепежника, в кучу талой породы. Гошку Супонева ударило о стену забоя и свалило в межу бутовой завалинки. Данила Жмаев упал рядом. Захлебнувшись воздушным шквалом, оглушенные и ушибленные ударами, они одновременно потеряли сознание.